В ста километрах от Кабула (сборник)

Но нет, ничего этого не было, перевелись белые ангелы на небе, где-то далеко, в ином краю, сломались часы, и рука живого человека никак не могла дотянуться до испорченного механизма, где-то что-то произошло… Но где и что? Люда маялась, ходила по улицам, будто слепая, не замечая людей, наталкивалась на углы, столбы и нагороди, удивлялась – зачем людям нужно столько изгородей, что они прячут за ними или, может, согрешив крепко и не получив за свои грехи прощения, прячутся сами? – сажала себе синяки, ссадины, горько морщила лицо, недоумевая, почему же она не чувствует боли? И почему она смотрит на мир через осколок темного бутылочного стекла – никакой радости вокруг, ни одного светлого пятна? Она знала, что где-то под их городом, в небольшой деревне живет Володькин товарищ, точнее, живут его родители – сам товарищ служит вместе с Володькой Есенковым в одной части, товарища зовут также Володей, но вот как фамилия его, Люда не знала. Сходила в военкомат, попыталась там узнать, да лучше бы не узнавала – молодой лейтенант, разговаривающий с ней, крепко сжал зубы, лицо его сделалось холодным и твердым: стало понятно, что военную тайну он не выдаст даже под пыткой. Присягу все-таки давал.

Она машинально вставала утром, машинально завтракала, машинально отправлялась на работу, перед ней машинально проходил весь день, вечером она машинально шла на занятия в институт – жизнь у нее обрела совсем иные черты, стала механической, и механизму жизни была чужда боль, железо не знало боли – горькая, лишенная красок жизнь эта протекала теперь по некому обязательному кругу, время вместе о Володькиными письмами было положено в шкатулку.

Вспышка света озарила Людину жизнь через три с половиной месяца, когда запыхавшаяся почтальонша неожиданно вручила ей письмо – зная, как мается Люда, она мчалась с почты бегом, прямиком сюда, проносясь мимо других домов на скорости, хотя в другие дома тоже пришли письма, и газеты с журналами пришли, и извещения на посылки – все имелось, но она помчалась к Люде.

Потоптавшись немного на пороге и одарив Люду доброй улыбкой, почтальонша сказала ей:

– Ты только не майся, не страдай, иначе всю себя спалишь. Дождалась письма – радуйся, сбрось с себя тяжесть. Все поняла, девонька?

– Все поняла, – машинально ответила Люда, улыбнулась ответно, улыбка ее, не в пример улыбке почтальонши, была усталой, но что главное – во взгляде уже теплилась жизнь.

– Ты читай пока, читай, а я побегу к Есенковым, к матери Володькиной, сообщу, что сын жив и ты от него письмо получила. – Почтальонша коротким мужским движением подкинула сумку на плече.

– Номер полевой почти почему-то другой, – посмотрев на конверт, прошептала Люда.

– Это бывает, бывает – из одной части в другую перевели, из артиллеристов в пехоту, номер почты и поменялся.

– Он не артиллерист, он в десантных войсках.

– Бывает, бывает, – гнула свое старая многознающая почтальонша, – в войну сколько раз такое было. Ты читай, а я к Есенковым побегу. Больно уж мать Вовкина убивается, так же, как и ты, даже больше. Но цени, девонька, первой я все-таки к тебе прибежала.

Люда кивнула почтальонше, отпуская ее, и почтальонша, годившаяся Люде в матери, даже в бабки, признала Людино старшинство, она была готова сейчас выполнить любую команду, – похоже, примерила Людины страдания на себя, ноша оказалась тяжелой, и почтальонша прониклась к Люде теплом и уважением.

Почтальонша ушла, а Люда долго не могла понять, что же она читает и вообще, чье это письмо? Письмо не Володькой было написано, а совершенно чужим человеком. Строчки ездили перед ее глазами, буквы выскакивали из рядов и роились, словно пчелы, слова были незнакомыми, от них веяло холодом. Не мог ее родной Володька написать такое.

Письмо было жестким и страшным. «Люда, – писал Володя Есенков, – извини меня за молчание. Объясняться не буду, извиняться перед тобой тоже не буду. Так получилось. Я лежу в госпитале. Что со мной – не спрашивай, все равно не отвечу, я даже матери об этом ничего не расскажу. Скажу только, что такой я, какой есть сейчас, тебе не нужен. Поэтому забудь меня. Во всем виноват Афганистан. Прощай!» Он даже подписи не поставил под текстом, Володя Есенков, только две начальные буквы «В.В.», и все. «В.В.» в самом конце мятого тетрадочного листка в линейку, и больше ничего.

Волчком крутанувшись и завившись вокруг себя, Люда молча опустилась на пол. Тетрадочный лист, выпав из пальцев, взвился голубком, повисел немного в воздухе и, косо спланировав, приземлился под столом. Люда же, лежа на крашеном холодном полу, неслась сейчас по узкой жаркой трубе в никуда, стенки трубы гудели тревожно, глухо, в полете у нее боль перехватывала сердце, и Люда, пытаясь обмануть боль, лихорадочно думала о том, что у этой трубы обязательно должен быть выход, скоро страшный полет кончится и все встанет на свои места. Страшная новость, которую она вычитала из Володькиного письма – это бред, который не во сне может присниться, а в холерной одури, это дикий, нелепый, глупый розыгрыш, не больше.