В ста километрах от Кабула (сборник)

Закрыв глаза, она пыталась представить, как же будет выглядеть день, когда вернется Володька, что за погода выпадет, какое платье она наденет на себя и вообще… да каким бы тот день ни выдался, пусть ей хоть ночью будет, или обкладным черным дождем, она все равно заставит дождь затихнуть, ночь передвинет в другие края – пусть все будет там, она заставит солнце светить по-весеннему юно, заставит цветы цвести, а птиц – петь, травы – распуститься нежным шелковым ковром. Скулы Людины счастливо и одновременно смущенно темнели, одно совмещалось с другим, в глазах появлялась глубина.

Потом снова наступали дни тревоги, ощущения чего-то опасного, далекого, Люда молила небо и землю, чтобы Володьку обошла пуля, чтобы не заболел он ничем, не то ведь Афганистан подкидывает такие хвори и напасти, что они просто никому неведомы – она слышала, именно такая неведомая хворь погубила телеобозревателя Каверзнева, – чтобы не укусила Володьку змея и кровожадный душман не метнул своего острого ножа – и видать, молитвы Люды доходили до адресата: с Володькой все было в порядке.

В общем, жила Люда счастливо и тревожно, печаль в ней совмещалась с радостью. Несмотря на то, что Люда сплошь состояла из противоположностей, она имела натуру очень цельную, волевую, нежную и сильную, и Володьку Есенкова в будущем ожидала добрая жизнь. Люда знала многое – и каков будет их дом, и чем займется Володька после Афганистана, и как слагаются песни, и каким именем они назовут своего первого ребенка – если родится девочка, то именем Володькиной матери, если мальчишка, то именем его отца – первенство она отдавала Володькиной семье, свою она отодвигала на второй план. Оснований особых на то не было, просто в семье старшим всегда был мужчина, а раз так все складывается, раз матриархат в загоне, то и предпочтение Люда обязана отдавать мужу и его родителям.

Дни шли от письма к письму, имели они разную скорость. Когда письмо приходило и Люда получала свежий заряд радости, дни начинали нестись с сумасшедшей быстротой, потом бег их сбивался, темп падал и время волочилось едва-едва, тоскливо, с натугой и, увы, не существовало в них тихой заводи, в которой Люда могла бы укрыться.

Но вот наступил совсем плохой период – самый худший в ее жизни – от Володьки не поступило очередного письма. Все сроки миновали, а письма не было. Люда помчалась на почту: может, письмо там завалялось где-нибудь в пыльном сусеке, или почтальонша по дороге выронила и боялась об этом признаться – Лида готова была смириться с этим, понимая, что кирпич с крыши может упасть на голову любого человека, главное – узнать, что письмо все-таки было, но почтовые сусеки были пусты, а старая почтальонша была аккуратна и исполнительна – письмо от Володьки действительно не поступало.

Не поступило оно и через неделю, не поступило и через месяц. И в дом Есенковых тоже ничего не пришло от сына. Володькина мать почернела и угасла – страшные догадки навалились на нее, будто беда, уже случившаяся, она глядела на Люду жалобно, какими-то чужими измученными глазами, и Люда, глядя на печальную стареющую женщину, зажималась, брала себя в руки – и откуда только силы находились? – уговаривала Володькину мать успокаивающим теплым голосом:

– Давайте потерпим еще немного, ну чуток, а? – и письмо придет. Володя далеко от части находится, в горах, там, сами понимаете, почтовых ящиков нет, и почтальонов нет – вернется в часть и тут же пошлет письма. Вам письмо и мне письмо. А?

Мать улыбалась горько, жалобно, вытирала дрожащий слабый рот платком.

– Откуда ты все знаешь?

– Во сне видела.

– Все по полкам разложила. То, что он сейчас далеко в горах, тоже во сне видела?

– Тоже видела – приснился вещий сон.

– Все хорошо будет?

– Да, все будет хорошо.

– Дай бог, дай бог, – мать вздыхала раненно и снова вытаскивала на кармана кофты платок, чтобы вытереть им сухие обесцвеченные губы, раньше платков она никогда не носила, была всегда опрятной, прибранной и не нуждалась в утирках, а сейчас стала пользоваться большими, сшитыми из клетчатой ткани мужскими платками. – Но сердце-то болит. Так болит, что думаю – кто же это в него гвоздем ширнул? Пытаюсь я прокол калечить, замазать бальзамом, и так верчусь и этак – не проходит. Ты, Людочка, если что узнаешь – прибегай ко мне, ладно? Не ленись. А, детка?

Нежное, почти забытое слово «детка» у Люды чуть слезы не вызвало, она еле-еле сдержалась – в их семье это слово не произносили, были другие слова, очень похожие, тоже нежные и кроткие, но все равно они были другими.

– Тут же примчусь! – пообещала Люда.

С доброй вестью Люда готова была домчаться куда угодно – в Москву, в Вологду, в Красноярск, во Владивосток, – лишь бы она была, эта добрая весть, лишь бы ей сообщили, что все в порядке, ее Вовка жав, воюет, только находится очень далеко, так далеко, что ничего о себе не может сообщить, – и Люда бы вновь была счастлива и перед человеком, сообщившим ей эту весть, встала бы на колени.