В старом Китае

Однако присмотримся к этим древним текстам, завещанным Конфуцием как высшее откровение, и мы видим ряд отрывистых, дидактических поучений, богатых своим проповедническим содержанием, но убогих живым человеческим порывом, чувством. Мог ли китайский народ, наделенный не менее других чувством и мыслью, замкнуться по завету своего мудреца в комментирование и изучение древних текстов? Очевидно, мог. И действительно, что представляют собой даже те древние тексты, которые Конфуций признает основой своего учения? Первая из этих книг, «Шицзин», есть не что иное, как книга древних стихотворений, простых, милых, очаровательных своей непосредственностью, и только такой сухой дидактик, как Конфуций, мог придать им благодаря своему упрямому комментаторскому усердию смысл наставительных поучений. Да и вторая книга «Шуцзин» написана почти сплошь лапидарным стихом, управляемым древним ритмом. И в той, и в другой книге многое взывает к непосредственному человеческому чувству и отнюдь не рассчитано на внимание доктринеров и теоретиков школы Конфуция. Тем более говорят чувству даосские тексты, Конфуцием отринутые. Конфуцианское учение дало Китаю историческое и культурное сознание. Даосское учение питало мысль вечным сомнением, сохраняло ее жизнь. Параллельно росту конфуцианского учения быстро совершенствуют формы своего выражения свободная мысль и фантазия. Поэзия, превратив даосские изречения в художественные образы, полна проклятий миру и людям, жаждет слиться с природой в горделивом одиночестве. Книга притчей о дао Чжуан-цзы полна презрения к мишуре, клеймит земное ничтожество, а бедный Конфуций со своими злосчастными церемониями выведен на ее страницах, как кающийся в своем недомыслии рутинер и педант. Язык Чжуан-цзы поразит кого угодно своею причудливой и совершенной изобразительностью. Его притчи — это завуалированный намек, поэтический образ, а не догматические поучения. Обаяние этой книги в Китае столь сильно, что, несмотря на свое изгнание вместе с Лао-цзы и другими даосами из образовательного канона, она никогда не теряла своей власти над китайским умом и до сего времени сохраняет в сознании китайца всю свежесть и все очарование гениального произведения. Рядом с Чжуан-цзы вырастает мощный поэт Цюй Юань, первый лирик, первый могучий выразитель сердечной тоски, живущей в каждом китайском поэте до сего дня. И вот, наступает царство слова, выводящего человека из будничного прозябания в душевную тревогу.

Тексты, заповеданные Конфуцием, стоят как монументы, окруженные поклонением бесчисленных комментаторов, а слово свободное, слово художественное, — вэнь в ее конкретном смысле «узора, вышивки, красивых линий», — начинает процветать с такой силой, что в настоящее время нет никакой возможности даже просто ориентироваться в этом невероятном обилии произведений, которым Конфуций вряд ли сочувствовал бы. Уже к VI в. н. э. этот поток был столь стремителен и столь многоводен, что ученый царевич Сяо Тун составляет «Изборник» китайской поэзии, включая в нее тридцать восемь форм литературных произведений и исключая из «Изборника» всего Конфуция и иже с ним. Затем начинается золотой век китайской поэзии при династии Тан, давший тысячи вполне законченных и совершенных мастеров слова, которые, однако, остаются в тени нескольких поэтов-колоссов.

Тао Цянь (IV—V вв. н. э.), поэт опрощения и винных чар, сыграл, по-видимому, в поэзии Китая роль нашего Пушкина. Из каждой строфы глядит на нас поэтическое очарование. Служа прекрасному вдали от конфуцианского проповедничества, поэт Тао Цянь первый освободил поэзию от придворных связей и кастовых обязательств, наложенных веками на китайского ученого поэта. В бессмертных строфах его поэм сложился весь китайский поэт, со всеми своими идеалами.

Ли Бо — зенит китайской поэзии, поэт-пророк, величайший мастер слова, национальный колосс. В огромном и ярком потоке поэзии этот гений выразил все бесконечное богатство народного духа и всю беспредельную сложность литературной традиции. Ученый академик, магнат, царедворец и юродствующий бродяга, то льнущий к славе, то презирающий жизнь, жаждущий прозренья и освобождения от земной орбиты, которая мешает ему стать вечным другом луны, немой подруги его земного одиночества, дерзновенный безумец, ищущий пути к истине в «верховно-мудром» вине, — Ли Бо размахом своего необузданного творчества и несдержанных чувств распахнул дверь в неслыханные до него шири. Ли Бо ждет своего признания и в русской литературе, ждет переводчика, который найдет в себе силы и знания, чтобы посмотреть великому поэту Китая прямо в глаза, как умели иногда смотреть в глаза Байрону и Гете.

Рядом с поэтом-небожителем Ли, «свергнутым на землю» за непомерную страсть к вину, стоит безупречно совершенный великий Ду Фу. За образцовыми стихами Хань Юя стоит его еще более высокая и неоспоримо лучшая в Китае, проза — законодательница и образец для всех последующих стилистов.