В стенах города. Пять феррарских историй

Фигуры владельцев лавок, расположенных по соседству со складом Анджело Йоша, отделялись от порогов, раскрывая навстречу ему объятия и показывая всем своим видом, что готовы для него на любую жертву, моральную и материальную; другие утруждали себя пересечь широкий проспект Джовекка и в порыве экзальтации кидались ему на шею либо высыпали из «Биржевого кафе», в сумраке которого все еще витала атмосфера политического антагонизма, как в те времена, когда отсюда каждый день в час пополудни раздавались радиосообщения с новостями об очередных поражениях (сообщения, едва достигавшие ушей спешащего мимо на велосипеде юного Джео), — чтобы присесть рядом с ним под желтым козырьком, совершенно не защищающим ни от слепящего солнца, ни от столбов пыли, поднимаемой ветром над развалинами соседнего квартала Сан-Романо. Он побывал в Бухенвальде и — единственный! — вернулся оттуда живым, испытав Бог знает какие телесные и душевные муки, будучи свидетелем Бог знает каких ужасов. И вот они тут, в его распоряжении, само внимание. Пусть он рассказывает, а они — в том числе чтобы заслужить прощение за то, что с таким запозданием узнали его, — они готовы без устали слушать его, даже в ущерб обеду, к которому звали два удара башенных часов. И, как бы в знак их искренности и в подтверждение эволюции, которую претерпели их «идеи» в эти страшные, роковые годы, они демонстрировали штаны из грубого полотна, колониальные куртки с засученными рукавами, расстегнутые воротники без намека на галстук, голые щиколотки и тщательно неначищенные туфли, ну и, конечно, бороды, не было таких, кто бы их не носил, — и словно говорили в один голос: «Ты переменился, знаешь? Взрослый мужчина, черт побери, и притом так располневший! Но взгляни: мы тоже изменились, время и для нас не прошло бесследно…» И эти люди, несомненно, были искренни, отдавая себя на суд Джео, и столь же искренне сокрушались они потом, наталкиваясь на стену неприятия. Равно как была по-своему искренней охватившая с апреля сорок пятого почти всех в городе — включая тех, кому приходилось больше опасаться настоящего и сомневаться насчет будущего, — убежденность в том, что так или иначе именно в этот момент зачинается новая эпоха, несравнимо лучше той, что подходит к концу, как длинный, полный кровавых кошмаров сон.

Что до дяди Даниэле, то ему, неисправимому оптимисту, уже три месяца жившему чем Бог пошлет, не зная утром, где доведется ночевать, душная конура в башне тотчас показалась чудесным приобретением, он как никто другой был убежден, что с окончанием войны действительно начался счастливый век демократии и всеобщего братства.

— Наконец-то можно вздохнуть свободно! — вырвалось у него в первый же вечер, когда он вступил во владение своей кельей; сказал он это, лежа на матрасе из конского волоса, положив руки под голову и глядя в потолок.

— Наконец-то можно вздохнуть свободно, а-ах! — повторил он погромче.

И затем:

— Не кажется ли и тебе, Джео, что воздух в городе очень, очень переменился? Что и говорить, только свобода способна творить такие чудеса! Лично я глубоко убежден…

То, в чем Даниэле Йош был глубоко убежден, его племяннику должно было казаться фактом сомнительного интереса, если в ответ на страстные тирады дяди через лестничный проем доносились лишь вялые «угу» да «в самом деле?», совершенно отбивавшие охоту продолжать. «Что он там делает?» — задавался вопросом Даниэле, стихая и направляя взгляд к потолку, по которому гулко шлепала вперед-назад пара неутомимых тапок; и еще некоторое время не предпринимал попыток заговорить.

Ему казалось невероятным, что Джео не разделяет его энтузиазма.