В стенах города. Пять феррарских историй

И когда в один из этих вечеров, где-то в середине месяца, некоторые представительницы последнего поколения феррарских красавиц, провожаемые откровенными одобрительными репликами с узких тротуаров и бросаемыми украдкой из сумрака лавок восторженными взглядами, неспешно проехали почти всю улицу Мадзини, вернее, задорно смеясь, уже почти выезжали на площадь Эрбе, готовые проследовать дальше, — это зрелище жизни в постоянном обновлении и в то же время верной себе и безразличной к людским проблемам и страстям поневоле обезоруживало даже самого упорного брюзгу. На улице Мадзини образовалась следующая мизансцена: с одной стороны — надвигающаяся с дальнего конца улицы навстречу заходящему солнцу плотная шеренга велосипедисток; с другой — неподвижный и серый, как стена, на которую он опирался, граф Лионелло Скокка. В самом деле, как не растрогаться при виде сей доподлинно явленной аллегории, неожиданно с мудростью примиряющей все и вся: тревожное, свирепое вчера с гораздо более безмятежным и многообещающим сегодня? Что и говорить, увидев, как престарелый разорившийся патриций снова как ни в чем не бывало занимает один из некогда облюбованных им наблюдательных пунктов, точку, откуда человек с его зорким взглядом и тонким слухом мог держать под присмотром всю от начала до конца улицу Мадзини, ни у кого не хватало духа упрекнуть его в том, что на протяжении многих лет он был платным информатором OBPA[22] или что с 1939 по 1943 год он руководил местным отделением Итало-германского института культуры. Усики а-ля Гитлер, которые он в свое время отпустил и носил до сих пор, сегодня вызывали в его адрес только чувства симпатии и — почему бы и нет? — даже благодарности.

Поэтому показалось возмутительным, что в отношении графа Скокки — в конце концов, просто безобидного чудака — Джео Йош повел себя таким образом, который был несовместим с самым элементарным чувством человеколюбия и такта. И случившееся было тем более неожиданным, что он и его странности, включая неприязнь к так называемым «военным бородам», уже довольно давно вызывали только благожелательные, понимающие улыбки, более того, за ним в немалой степени признавали заслугу в том, что многие первостатейные джентльмены наконец осмелились подставить голые щеки под голый свет солнца. Верно, неоспоримо верно, рассуждали некоторые, что адвокат Джеремия Табет, дядя Джео по материнской линии, свою бороду еще не сбрил и вряд ли собирается когда-либо сбривать. Но также верно, что лишь тот, кто не был в состоянии сопоставить в уме с этой злосчастной седой эспаньолкой черный казакин, до глянца начищенные черные сапоги и бархатную черную феску, демонстрируя которые сей достопочтенный специалист ежедневно являлся в блеске и славе в «Биржевое кафе» между полуднем и часом дня вплоть до лета 1938 года, до самого конца «добрых времен», — лишь тот мог бы счесть этот действительно необычный казус проявлением противоречивости и непоследовательности.

Поначалу происшествие показалось невероятным. Никто не мог этому поверить. Не удавалось даже представить себе сцену, в которой Джео своей вялой походкой входил в поле зрения графа Скокки, прислонившегося к стене на углу улицы Виньятальята, и наносил по пожелтелым щекам вернувшегося к мирной жизни старого шпиона два звонких, решительных, «достойных настоящего сквадриста» удара. Однако инцидент, несомненно, имел место: свидетелями его были десятки людей. Хотя, с другой стороны, не странно ли, что сразу же стали распространяться разные — и противоречивые — версии того, как именно все произошло? Как уж тут было не усомниться не только в обоснованности каждой из них, но и в подлинной, объективной реальности самого двойного хлопка, «шлеп-шлеп» — по общему признанию, столь звонкого, что его было слышно на значительной части улицы Мадзини: от угла площади Эрбе до самого иудейского храма и даже еще дальше.

Для многих жест Джео оставался беспричинным, не имеющим правдоподобных объяснений.

Несколькими мгновениями раньше Йоша видели двигающимся в том же направлении, что и велосипедистки. Он шел медленным шагом, позволяя им одной за другой себя обогнать, не отводя взгляда с середины улицы. Итак, поравнявшись с графом Скоккой и оторвав взгляд от тройки велосипедисток, уже приближавшихся к ораторию Сан-Криспино, Джео вдруг остановился как вкопанный — словно присутствие графа в этот час и в этом месте ему казалось самое меньшее непостижимым. В любом случае колебание его продлилось совсем недолго. Ровно столько, сколько ему потребовалось, чтобы нахмурить брови, стиснуть зубы, судорожно сжать кулаки и пробормотать что-то отрывочное и бессмысленное. После чего, как будто соскочила пружина, Джео буквально налетел на бедного графа, который, в свою очередь, до сих пор не подавал виду, что заметил его.