В стенах города. Пять феррарских историй

И всё? Все же причина была — кривя рот, возражали другие, — еще как была! Допустим, граф Скокка не заметил приближения Джео. Хоть и странный сам по себе, сей факт особых возражений не вызывал. Но Джео, можно ли было думать, что Джео не заметил графа, и именно в тот момент, когда три велосипедистки, на которых был устремлен его жадный взгляд, вот-вот должны были раствориться в золотом мареве площади Эрбе?

Если верить им, вместо того чтобы молча стоять себе, наблюдая за гуляющими и заботясь лишь о том, чтобы полностью соответствовать образу, которым в умилении любовался город, граф кое-что делал. И это кое-что, чего никто не мог заметить на расстоянии больше двух метров от него (в том числе и потому, что, несмотря ни на что, его губы продолжали перемещать вечную зубочистку из одного уголка рта в другой), — это кое-что было негромким свистом, столь слабым, что он казался даже не робким, а машинальным: одним словом, праздное случайное насвистывание, которое, несомненно, осталось бы без внимания, если бы в нем не угадывался мотив «Лили Марлен»[23].

Перед казармой у больших ворот… —

стало быть, тихо, но отчетливо насвистывал граф Скокка, тоже, несмотря на свои семьдесят с лишком лет, не в силах отвести взгляда от велосипедисток. Как знать, быть может, и он в какой-то момент, оборвав свист, присоединил свой голос к единодушному хвалебному хору, доносящемуся с тротуаров улицы Мадзини, пробормотав на местном диалекте «Благослови вас Бог!» или «Благословенны вы и матери, что родили вас!». Только вот злой рок распорядился так, что сразу после этого он снова стал насвистывать праздный, невинный мотив — разумеется, невинный для кого угодно, но только не для Джео! Излишне добавлять, что с этого момента и до конца сцены вторая версия полностью совпадала с первой.

Существовала, однако, и третья версия: в ней, как и в первой, никак не упоминалась ни «Лили Марлен», ни иные более или менее невинные или же провокационные мотивы.

Если верить сторонникам третьей версии, граф сам остановил Джео. «Эй!» — воскликнул он, увидев его. Джео резко остановился, а граф сразу же заговорил с ним, начав с того, что безошибочно назвал как имя, так и фамилию («Смотри-ка, — сказал он, — ты не тот ли Руджеро Йош, старший сын бедного Анджолино?!») — ведь он, Лионелло Скокка, все обо всех знал, и два года, которые ему пришлось скрываться, прячась под фальшивым именем где-то под Пьяченцей, по эту сторону По, отнюдь не затуманили его память и не ослабили его знаменитую способность узнать лицо из тысячи. Итак, до того, как Джео набросился на старика и больно исхлестал его по щекам, они несколько минут весьма приветливо беседовали: граф Скокка расспрашивал Джео о кончине отца, к которому, как он поведал, он всегда был нежно привязан, подробно осведомляясь об участи остальных его близких, включая Пьетруччо, и вместе с тем радуясь за Джео, что он остался жив; Джео, в свою очередь, отвечал ему — пусть озадаченно и с некоторой неохотой, но все же отвечал, — со стороны они совершенно не отличались от парочки горожан, остановившихся на тротуаре поговорить о том о сем в ожидании вечера. Однако чем объяснить пощечины? Как, черт побери, такое вообще могло произойти? Странность характера Джео заключалась именно в этом — по мнению тех, кто излагал эпизод, не уставая возвращаться к теме с самыми разнообразными суждениями и предположениями, — заключалась именно в этой «загадочности».

V

Как бы в действительности ни происходило дело, несомненно то, что с того майского вечера все переменилось. Если кто-то хотел понять, он понял. Остальным, большинству, было, по меньшей мере, дано осознать, что произошло нечто серьезное, непоправимое, последствий чего уже никак нельзя было избежать, приходилось поневоле терпеть их.

К примеру, уже на следующий день люди получили возможность убедиться, насколько же Джео за последнее время похудел.

Нелепый, как пугало, ко всеобщему изумлению, тревоге, неловкости он появился на публике облаченным в ту же одежду, которая была на нем в момент его возвращения из Германии в августе предыдущего года, включая шапку и кожаный китель. Одежда была ему теперь столь велика — а он, разумеется, не сделал ничего, чтобы подогнать ее по фигуре, — что висела на нем, как на вешалке. Люди смотрели, как он идет вверх по проспекту Джовекка в лучах утреннего солнца, весело и мирно освещавшего его лохмотья, и не верили собственным глазам. «Так вот оно что! — думали они. — Значит, все эти месяцы он только и делал, что худел, мало-помалу высыхал, превратившись в конце концов в кожу да кости!» Но никто, как вы понимаете, не мог смеяться. При виде того, как он напротив городского театра пересекает проспект Джовекка и выходит на проспект Рома (он переходил проезжую часть со старческой осторожностью, сторонясь машин и велосипедов), мало кто не содрогнулся в глубине души.