В стенах города. Пять феррарских историй

Он явно ликовал. И не только потому, что молодой синьор Бруно, сын господ, владельцев особняка на улице Мадама, которым вот уже почти двадцать лет он латал обувь, пришел к нему с визитом, но и потому, что он только что смог позволить себе роскошь признать за общим противником какие-то небольшие заслуги. Я-то сам не синьор, казалось, говорил он. Среди бедняков, преследуемых, униженных, Чезаре Ровигатти родился и вырос. И что? Только по той причине, что Чезаре Ровигатти был всего лишь сапожником, только поэтому от него теперь ожидали проявления тупой обиды, слепой ненависти без разбору? Нет уж, слишком просто! Кончилось то время, когда богачи, власть имущие, могли использовать трудовой люд в качестве управляемой народной массы, оставляя себе монополию на высокие чувства! Хватит двусмысленностей! А если кто-нибудь в своем заблуждении и сегодня примется за старые трюки прошлого, предлагая рабочему классу благородную задачу доставать из огня каштаны, ему не предназначенные, так тем хуже для этого кого-нибудь!

Гораздо больше, чем о политике, он любил говорить о другом. Например, о литературе.

Вам нравится Виктор Гюго? — спрашивал он. Непревзойденная книга, «Девяносто третий год»! А «Отверженные»? А «Человек, который смеется»? А «Труженики моря»? В Италии девятнадцатого века, хотя и не на таком высоком уровне, только Франческо Доменико Гуэррацци сумел сделать нечто подобное в плане романов. И все же в целом итальянская литература с точки зрения пролетария — полная катастрофа, особенно если учитывать уровень образования, на который может рассчитывать пролетарий в нашей стране! Среди поэтов, если как следует присмотреться, останется один Данте, «величайший в мире поэт». Те, кто были после него, писали не для народа, а для господ, всегда. Петрарка, Ариосто, Тассо, Альфьери (да, и Альфьери тоже!), Фосколо: все это — для элиты. Что же до «Обрученных»[33], то от него слишком разит ладаном, он чересчур реакционен! Нет уж если кто-то желает прочесть нечто достойное — скромное, но достойное, — надо перескочить до самого Кардуччи с его «Любовной песнью», до Стеккетти с его социальными филиппиками. Да, кстати: сейчас, в двадцатом веке, если не считать «этого дегенерата д’Аннунцио», если не считать Пасколи, как на самом деле обстоят дела у нас в литературе? У него, к сожалению, недостаточно времени, чтобы быть в курсе: городская библиотека, закрывающаяся в семь, не позволяет ни одному трудящемуся, даже свободному, как он, от семейных обязанностей, воспользоваться вечерними часами этого общественного учреждения. А с молодым синьором Бруно все обстоит иначе. Хотя и он, будучи евреем, не может больше посещать городскую библиотеку, тем не менее он преподает в еврейской средней школе на улице Виньятальята и тем самым, хотя еще и не окончил университета, может, несомненно, считать себя преподавателем. Так вот, он, молодой синьор Бруно, такой образованный, несомненно, осведомленный о последних новостях, полагает ли он, что теперь в Италии еще есть хорошие писатели?

Неожиданно охваченный глубоким чувством бесполезности, своего рода бессилия, Бруно молчал.

— В этой области, готов побиться об заклад, — заключал Ровигатти, качая головой, — сегодня не творят ничего прекрасного, действительно полезного!

Но на самом деле темой, которая в наибольшей степени приводила Ровигатти в хорошее расположение духа, была его собственная профессия.

Его ремесло было скромным, говорил он, даже чрезвычайно скромным: никто не был в этом убежден больше него. Благодаря нему все же он не только смог прилично сводить концы с концами начиная с юных лет, но и устоять, не согнувшись, в течение всего периода диктатуры. И потом, пусть молодой синьор Бруно не думает, и у сапожного ремесла есть свои интересные стороны! Любая человеческая деятельность ими обладает: главное — заниматься ею с увлечением, «отдавая себя», знать все ее секреты.

На этот раз он говорил уже без иронии, без малейшей язвительности. И Бруно, слушая его и понемногу забывая собственную грусть, в конце концов чувствовал себя почти счастливым.

Стоптанный башмак в его руках становился всегда чем-то живым. По тому, как клиент побил носок, стер каблук, деформировал верх, Ровигатти безошибочно угадывал с помощью интуиции характер владельца.

— Вот этот синьор, пожалуй, вряд ли заплатит за работу, — говорил он, к примеру, вертя в руках узкие черные лаковые туфли, выглядевшие как новые, однако скрывавшие под острыми носами значительные следы износа. А осторожность, с которой он протягивал их Бруно, чтобы тот рассмотрел туфли с тем интересом, которого они заслуживали, позволяла точно определить их владельца, которым был не кто иной, как Эдельвейс Феньяньяни, известный городской «старый повеса».

— А ты, блондиночка, куда спешишь-то? — шептал он, посмеиваясь, водя мозолистым большим пальцем по высоченному, острому, как кинжал, каблуку женской туфельки из крокодиловой кожи, которая была разлохмачена энергичной, темпераментной, победной походкой хозяйки.