В стороне от большого света

Несмотря на то, что я была сердита на Данарова, мысль моя нередко уносилась в Заведово и следила за его хозяином. По временам я прислушивалась к каждому шуму и снова ждала его, хотя не прошло трех дней после последнего его посещения.

В продолжение этого времени Александр Матвеевич был у него и, возвратясь, назвал его чудаком, хандрой, скептиком.

— Да он просто не умеет пользоваться жизнью, — сказал он, — покойный старик совсем испортил и раздражил его своею скупостью… И теперь он не может еще опомниться. Бедняжка терпел столько нужды, должен был занимать, отказывать себе во всем, и теперь он как будто мстит судьбе за прошлые страдания, не берет от нее ничего. Живет в пустом старом доме, не доставляя себе никаких удовольствий, никакого комфорта. О, если б у меня было такое независимое состояние!

— А, может быть, он так же скуп, как отец его, — сказала Лиза.

— Кто его знает! — почти с горечью сказал Александр Матвеевич. — Не такой был он прежде…

— Однако он обошелся с вами по-дружески? — спросила я.

— Да, только тяжело видеть в нем это мертвое равнодушие к самому себе, это отсут-ствие молодости и откровенности. Какое-нибудь тайное, большое горе довело его до этого!

— Не влюблен ли он в кого-нибудь безнадежно? — сказала Лиза.

На другой день, в 11 часов утра, я одна ходила в саду; гости только что встали (что я узнала от девушки Марьи Ивановны, пробежавшей мимо забора сада), потому что накануне просидели очень долго, не желая терять чудных часов теплой летней ночи. Мы с тетушкой напились чаю одни и ждали их только к завтраку.

Поворачивая из одной аллеи в другую, я увидела Данарова, который шел мне навстречу. Он поздоровался со мной холодно.

Я не решалась заговорить с ним, и мы оба несколько минут ходили молча.

— Прекрасно! — наконец сказал он, теряя терпение, — прекрасно! Влюбиться в первого попавшегося мужчину, в ничтожество, в семинариста; обрадоваться ему — драгоценному подарку судьбы и бросить свое сердце в лужу грязи! Влюбиться! Как вы еще в колыбели не влюбились в кого-нибудь?

При первых словах страшный порыв негодования и досады закипел у меня в душе; но через минуту слова Данарова показались мне бредом горячечного, а под конец до того смешными, что я сперва отвернулась, чтоб скрыть улыбку, потом расхохоталась.

Это его, по-видимому, озадачило и прохладило.

— Смейтесь, смейтесь! — сказал он уже скорее печально, чем раздражительно, — если б вы могли заглянуть в мою душу, у вас не достало бы сил смеяться; вы не смотрели бы на меня этим спокойным, наблюдающим взором; то, что теперь вам кажется непонятным, имеет глубокое и правильное основание в моем сердце.

Я решилась молчать до последней невозможности и стала обламывать сухие ветки с куста сирени.

— Вы в самом деле не намерены сегодня говорить со мной ни слова? — сказал он, подходя ко мне.

— Что вам угодно? — отвечала я.

Он порывисто сломил свежую ветку. Я осмотрела ее с сожалением, отбросила и пошла домой. Он последовал за мной.

— Сегодня расцвел куст белых роз, — сказала я ему, — если вы не будете ломать его, я вам покажу.

— Не буду, — отвечал он, улыбаясь тихо и грустно, безо всяких признаков гнева.

— Данаров! — сказала я ему строго и печально, — вы должны извиниться. передо мной; вы оскорбили меня самым странным и неприличным образом.

Он схватил мою руку и крепко прильнул к ней губами.

— Генечка! — проговорил он с увлечением, — разве вы не видите, что любовь к вам сводит меня с ума!..

Он весь изменился: его лицо, озаренное страстью, было прекрасно; в голосе звучало все, что было нежного и любящего в душе человека…

— Генечка, — продолжал он, — неужели и теперь вы не скажете мне ничего утешительного!

— Что сказать? — отвечала я, взволнованная до глубины души. — Нужны ли слова?

— Желал бы я знать одно, — сказал он, снова овладев моею рукой, — любит ли меня, хоть немного, эта упрямая девушка Евгения Александровна? И не думает ли еще она о своем прежнем обожателе?

— Желала бы я также знать, что этот несносный Данаров, влюблен ли еще в ту женщину, которая писала ему такие страстные записочки?

Он улыбнулся и, бросив на меня горсть листов белой розы, сказал:

— Он никогда не любил ее истинно. А вы?

— Это было такое светлое, тихое чувство, что я вспоминаю о нем без раскаяния, с благодарностью…

— От души желаю, чтоб провалились сквозь землю все семинаристы на свете! — сказал он.

— Это от того, что вы теперь гораздо более заняты собственным чувством, нежели моею особой.

— Это сказано зло, но несправедливо…

В эту минуту на балконе раздались голоса.

— Боже мой! — сказала я с испугом, — уж все собрались, пойдемте туда. Ах, Николай Михайлович! — прибавила я, — грех вам было так подкрадываться к моему сердцу, опутать и смутить его до такой степени…

Ясность его духа мгновенно исчезла.

— Ради Бога, Евгения Александровна, одно слово: любите ли вы меня? — сказал он тревожно.

— Разве вы не видите? — отвечала я и выбежала в калитку сада.