В сторону южную

Когда прощались у ворот санатория, протянула влажную, то ли от волнения, то ли от слабости не окончившейся еще болезни, ладонь. Он увозил с собой в Москву удивительные рисунки, обещал показать в училище Сурикова знакомым художникам и поражался ее искреннему безразличию к судьбе своих творений. Видел, что важнее ей другое — он, Максим, и ожидание последних слов его.

Когда сказал: «Я буду писать тебе. А летом приеду. Можно?» — улыбнулась так откровенно счастливо, так торопливо закивала головой, не находя слов благодарности, что отогнал досадливо странное чувство, возникшее на миг, — будто что-то захлопнулось за ним, то ли двери рая, то ли ловушка.

Письмо, которое просила опустить в Москве, отнес Валентине Евграфовне сам. По адресу на конверте отыскал огромный новый дом неподалеку от Белорусского вокзала. В чистенькой кухне, пока Валентина Евграфовна читала письмо торопливо и все улыбалась чему-то, оглядывался украдкой. Здесь будто не жили, прибирались только. Потом, когда стал приходить часто, узнал, что Валентина Евграфовна завтракает и обедает на работе, дома чай только пьет по вечерам. Была она председателем завкома на большом хлебозаводе, задерживалась допоздна, потому что должность свою уважала, «а с бабами моими дел хватает. Склок одних развели — не разберешься, все боятся, что прав и льгот своих недоиспользуют, что другие похитрее и половчее, вот и бегают выяснять, не обскакала ли подружка в чем».

Фильм, снятый в санатории, получил приз на Международном кинофестивале студенческих работ, пришла известность; правда, крохотная, институтская, но все-таки — известность. Знаменитый режиссер взял в помощники на большую, заведомо выдающуюся свою картину. Будущее обещало исполнение заветных желаний.

Через три года он женился на Наде.

_____

Жили сначала у Валентины Евграфовны. Максиму нравилась эта женщина, ее неколебимая уверенность в том, что судьба любого дела и человека зависит только от количества энергии, душевных сил, потраченных председателем завкома на решение их. Он вечером с удовольствием слушал ее рассказы, то о поездке в заводской пионерский лагерь, то о том, как путевки распределяли в профкоме. Оберегая Надю, они поделили хозяйственные хлопоты пополам и, случалось, препирались из-за них, если кто-то не выполнял своей доли домашних работ, но препирались не зло, весело, «из-за принципа», как говорила Валентина Евграфовна.

— Ты на принцип пошел? — спрашивала, увидев горку грязной посуды в мойке. — Ну и я тогда тоже. Иди за хлебом.

И он брал авоську и шел за хлебом, хотя ее путь на рынок лежал мимо булочной.

Жила Валентина Евграфовна удивительными, ею самой установленными законами справедливости. Максим называл их «линейными», вышучивал бесхитростную, однозначную логику ее решений, но оказывалось почему-то, что работница, убежавшая, громко хлопнув дверью, казалось навсегда обиженная непреклонной завкомшей, приходила на следующий день как ни в чем не бывало «попитьчай», посоветоваться о своих семейных делах. И странно: если он, вопреки мудрости анекдотов, не тяготился присутствием тещи, Надя ждала с нетерпением возможности их отдельной с Максимом жизни. Когда появились первые большие деньги, начала копить на кооператив.

Валентина Евграфовна объяснила как-то, когда одни были на кухне:

— В любой бабе есть стремление к своему дому, где она хозяйка полновластная. Даже вот в такой неумехе, как Надька.

Максим сделал вид, что принял это объяснение, но для себя знал другое: видно, долгая совместная жизнь в тесной комнатке деревянного домика на Миусах, ласковая, но и тягостно долгая опека матери были не самыми лучшими воспоминаниями в памяти жены, и хотя с переездом их в однокомнатную квартирку из просторной двухкомнатной, где жили раньше, казалось, ничего не менялось, только хлопот Наде прибавлялось, все же отдельная, другая жизнь была необходима ей.

Но из другой жизни ничего хорошего не вышло.