В сторону Сванна

— Доедайте же наконец, а то у вас не могут забрать тарелку, — раздраженно сказала г-жа Вердюрен Саньету, который, погрузившись в свои мысли, перестал есть. И тут же, устыдясь, видимо, своего сварливого тона, добавила: — Ничего страшного, ешьте спокойно, я просто хочу сказать, что из-за вас невозможно подать следующее блюдо всем гостям.

— Весьма любопытное определение ума, — чеканя слоги, произнес Бришо, — есть у нашего кроткого анархиста Фенелона…[220]

— Слушайте! — обратилась к Форшвилю и доктору г-жа Вердюрен, — он нам скажет, как Фенелон определяет ум, такое не каждый день узнаешь.

Но Бришо ждал, пока Сванн даст свое определение ума. Тот не отвечал и, уклонившись, лишил г-жу Вердюрен блестящего поединка, которым она жаждала угостить Форшвиля.

— Ну конечно, вот и со мной он так, — обиженно заметила Одетта. — Я даже рада, что он не меня одну считает недостойной собеседницей.

— Эти де Ла Тремуайли[221], которых госпожа Вердюрен описала нам в не слишком благоприятном свете, — осведомился Бришо, энергично выговаривая каждое слово, — не ведут ли они свой род от тех Ла Тремуайлей, знакомству с которыми так радовалась, по собственному ее признанию, милейшая снобка мадам де Севинье, потому что это шло на пользу ее крестьянам? Правда, на самом деле у маркизы была другая причина, гораздо более важная: ведь ей не давали покою литературные лавры, главное для нее было — писать. Так вот, судя по дневнику, который она регулярно посылала дочери, мадам де Ла Тремуайль, благодаря своим блестящим семейным связям, была очень хорошо осведомлена и вершила иностранную политику.

— Ну нет, не думаю, что это та же самая семья, — на всякий случай вставила г-жа Вердюрен.

Саньет тем временем поспешно отдал дворецкому свою еще полную тарелку и вновь погрузился в молчаливое созерцание, а потом наконец ожил и со смехом рассказал, как он обедал с герцогом де Ла Тремуйлем; из его истории следовало, будто герцог не знал, что Жорж Санд — псевдоним женщины. Сванн, питавший к Саньету симпатию, счел своим долгом привести ему кое-какие подробности насчет культурного уровня герцога, доказывавшие, что такое невежество с его стороны буквально невозможно; но вдруг он остановился; он понял, что Саньет не нуждается в этих доказательствах и знает, что в его истории нет ни слова правды, просто потому, что сам же ее и сочинил только что. Этот превосходный человек страдал оттого, что Вердюрены его считали скучным; он чувствовал, что за этим обедом выглядит еще бесцветнее, чем всегда, и хотел во что бы то ни стало, пока обед еще не кончился, развлечь общество. Видя, что не добился эффекта, на который рассчитывал, он так быстро капитулировал, так огорчился и так вяло ответил Сванну, мечтая прервать его возражения, в которых уже не было надобности: «Ну хорошо, хорошо; пускай даже я ошибаюсь, это же не преступление, мне кажется», что Сванн и сам пожалел, почему он не в силах признать историю правдивой и восхитительной. Доктор, слушавший их разговор, решил было, что тут кстати было бы сказать: «Se non e vero»[222], но был не вполне уверен, что правильно помнит, и побоялся перепутать.

После обеда Форшвиль подошел к доктору.

— А госпожа Вердюрен, надо думать, была хоть куда в свое время, и потом с этой женщиной есть о чем поговорить, а, по мне, это главное. Конечно, она уже не первой молодости. Но госпожа де Креси — вот смышленая дамочка, черт меня побери! Все на лету хватает. Мы говорим о госпоже де Креси, — пояснил он г-ну Вердюрену, который подошел к ним с трубкой во рту. — А как сложена, какое тело…

— Да уж, если дойдет до тела… — внезапно заявил Котар, давно поджидавший паузу, чтобы вставить эту старую шутку: он опасался, что, если разговор изменит направление, предлога для нее уже не подвернется, и выпалил ее с преувеличенной непосредственностью и апломбом, призванными скрыть автоматизм и неуверенность, неизбежно сопутствующие всему заученному. Форшвиль узнал каламбур и развеселился. А г-ну Вердюрену любой повод был кстати: он как раз недавно придумал свой способ обозначать веселье простым и ясным символом, не хуже г-жи Вердюрен. Едва его голова и плечи приходили в движение, как бы предупреждавшее о приступе смеха, как он тут же начинал кашлять, словно от неудержимого хохота поперхнулся дымом своей трубки. Не вынимая ее из уголка рта, он до бесконечности длил иллюзию удушья в сочетании с бурным весельем. Так что они с г-жой Вердюрен, которая неподалеку слушала художника, что-то ей рассказывавшего, и прикрывала глаза, и готовилась зарыться лицом в ладони, напоминали две театральные маски, обозначающие веселье двумя разными способами.

Между прочим, г-н Вердюрен правильно рассчитал, не убирая изо рта трубки: Котар, которому нужно было на минутку отлучиться, вполголоса отпустил шуточку, которую недавно выучил и повторял всякий раз, когда ему надо было удалиться в то же место: «Загляну-ка я, куда герцог д’Омаль пешком ходит»[223], так что приступ кашля у г-на Вердюрена возобновился.