В сторону Сванна

— Признаюсь тебе, мне он показался очень глупым.

А г-н Вердюрен ответил:

— В нем нет искренности, этот господин себе на уме, ни рыба ни мясо. Хочет угодить и нашим и вашим. Совсем не то что Форшвиль! Этот, по крайней мере, напрямик говорит то, что думает. Нравится это вам или не нравится. Не то что Сванн, ни богу свечка, ни черту кочерга. Кстати, Одетте, по-моему, решительно больше нравится Форшвиль, и я ее понимаю. И потом, Сванн же корчит из себя великосветского щеголя, защитника герцогинь — а у того, по крайней мере, у самого есть титул, что ни говори, а он граф де Форшвиль, — добавил он со значением, словно, зная историю этой семьи, имеет в виду ее исключительные заслуги.

— Знаешь, — сказала г-жа Вердюрен, — Сванн почему-то вздумал подпустить насчет Бришо какие-то ядовитые намеки, в общем-то смехотворные. Разумеется, он видел, что Бришо все в доме любят, так что метил-то он в нас, хотел нам испортить обед. Он из тех дружков-приятелей, которые чуть за порог — и начинают о вас злословить.

— Но я же тебе говорил, — отозвался г-н Вердюрен, — он неудачник, мелкий завистник: малейший чужой успех ему покою не дает.

На самом деле в любом из «верных» злопыхательства было больше, чем в Сванне; но всем им хватало благоразумия приправлять злословие расхожими шуточками, капелькой воодушевления или сердечности; между тем в устах Сванна любой мало-мальски сдержанный отзыв, не сопровождаемый условными формулами вроде «не в упрек ему будь сказано», до которых он не желал опускаться, казался коварным выпадом. Бывают оригинальные авторы, у которых малейшая дерзость возмущает читателя, потому что они не польстили ему с самого начала, не предложили ему общих мест, к которым он привык; точно так же Сванн вызывал негодование у г-на Вердюрена. И Сванна, как тех писателей, из-за новизны его языка подозревали в коварстве умыслов.

Сванн еще не знал, что ему грозит немилость Вердюренов, и, не замечая, насколько они смехотворны, по-прежнему видел их сквозь призму своей любви.

С Одеттой он всегда, или почти всегда, встречался вечером; днем, опасаясь утомить ее своим присутствием, он к ней не ездил, но стремился по крайней мере беспрестанно занимать ее мысли и то и дело искал повода напомнить о себе, но только так, чтобы ей было приятно. Когда в витрине цветочницы или ювелира ему нравились какой-нибудь кустик или украшение, он тут же решал послать их Одетте, представляя себе, что она получит от них такое же удовольствие, как он сам, и что это удовольствие усилит ее любовь к нему; он распоряжался немедленно доставить подарок на улицу Лаперуза, чтобы она поскорее получила от него эту весточку и тем самым словно оказалась рядом с ним. Главное, ему хотелось, чтобы она получила подарок прежде, чем выйдет из дому, и, одушевленная благодарностью, поласковей с ним обошлась, когда они увидятся у Вердюренов; а может быть, кто знает, еще до обеда от нее придет письмецо или даже она сама заедет к нему лишний раз — поблагодарить. Если раньше он стремился ей досадить, то теперь вымогал благодарность, пытаясь добиться от Одетты заветной капли чувства, в котором она ему до сих пор не призналась.

Она часто испытывала денежные затруднения и, чтобы избавиться от срочного долга, обращалась к нему за помощью. Он бывал рад любому случаю показать Одетте, как велика его любовь или просто какими возможностями он располагает и насколько может быть ей полезен. Вероятно, если бы ему сказали вначале: «Ей нравится твое положение в свете», а теперь: «Она тебя любит за твое богатство», он бы не поверил, но, с другой стороны, не видел бы в этом большой беды: пускай себе люди думают, будто она держится за него ради таких мощных побудителей, как снобизм или деньги, пускай именно это объединяет их с Одеттой в общем мнении. Более того: если бы даже он и сам в это поверил, он, может быть, не страдал бы из-за того, что в основе любви Одетты лежит корысть, то есть нечто более прочное, чем его привлекательность или какие бы то ни было достоинства, которые она в нем заметила; благодаря корысти едва ли наступит день, когда ей больше не захочется его видеть. И сейчас, осыпая ее подарками, оказывая ей услуги, он мог рассчитывать на преимущества, не имеющие отношения к нему самому, к его уму, к его изнурительным усилиям ей угодить. И эта жажда любить, жить только во имя любви, во имя того, в чем он сам подчас сомневался, эта цена, которую он, коллекционер неуловимых ощущений, платил Одетте, только увеличивала в его глазах ее достоинства — вот так люди, в душе не уверенные, в самом ли деле морской вид и рокот волн так уж восхитительны, убеждаются в этом — а заодно и в том, что у них отменный вкус, — когда снимают номер в гостинице по сотне франков за сутки, чтобы насладиться и тем и другим.