В стране долгой весны

Катерина не спеша водила щеткой по еще новому паласу. Пылесос гудел ровно, как игрушечный самолетик. Когда щетка плотно прилипала к ковру, пылесос начинал захлебываться, капризничать, выводя: уйдиии, уйди… иии…

«Если бы у вещей была душа, они бы меня, за мою доброту к ним, куда сильнее любили, чем некоторые люди». — подумалось ей горько.

А в сенях стучал молоток. Он называет работу с деревом успокоительной гимнастикой, любит стругать, пилить, что-то мастерить. Правда, поделки его почти всегда приходится выбрасывать пли сжигать в печи — он никогда не старался делать их красивыми или нужными в хозяйстве.

И было это в середине ноября — стоял плотный, зимний мороз. Море сковало тонким льдом, в сильный шторм его ломало, гнало на берег, торосы, как горы битого стекла, в солнечную погоду исходили многоцветной радугой, а лунными, звездными ночами серебрились до ломоты в глазах. Снега на улицах поселка было еще мало, но он уже спрессовался от шквальных ветров. Они ходили у моря, по улицам поселка, иногда, чтобы согреться, забегали в теплые подъезды, где на них беззлобно рычали потревоженные северные псы. Вениамин много говорил о любви, о необходимости особого уважения к себе, которое помогает выстоять в жизненных штормах, о самоконтроле, еще о чем-то, чему Екатерина не придавала значения. Она считала, что он зря ломает голову над всякой заумью. Нужно просто жить — открыто и доверчиво. Он вскоре почувствовал, что все его разговоры ей ни к чему.

Им было хорошо в те первые месяцы.

Когда Екатерина сказала, что ждет ребенка, Вениамин принял это спокойно.

К свадьбе готовились в спешке. Родители Вениамина жили в глухой сибирской деревне и, конечно, на свадьбу не приехали. В семье Екатерины считали, что замужество дочери будет непрочным, и относились к свадьбе с затаенной холодностью.

Она часто впоследствии думала, почему после медового месяца, который длился вовсе и не месяц, а может, всего-то неделю, между ними точно черная кошка пробежала. Катя с трудом налаживала хозяйство. Она сразу поняла, что характер у Вениамина неуживчивый, с барскими замашками: принеси то, принеси это, не так сделала, не то сказала. Он затевал ссоры из-за пустяков: плохо погладила брюки, не так что-то сказала, задержалась на работе, пересолила еду («отравить меня решила, ведь соль — яд!»), вовремя не постирала носки или рубашку.

Может, меньшим из зол именно в те первые месяцы после свадьбы был бы развод? Но Катя ждала ребенка, и будущее страшило ее. Теперь-то она знает, что трагедия вовсе не в том, что тебя не понимают, а в том, что не хотят понимать, не желают считаться с тобой.

В душе Катя заставляла себя верить в то, что у них в семье еще все изменится, что произойдет чудо (бывают же в жизни всякие чудеса), и они заживут мирно. Она все еще любила Вениамина. При всех неурядицах она стала винить только себя, угождала мужу, задабривала его.

Родился Сережа. Екатерине стало особенно тяжело: мальчик часто хворал. И тогда Катя поехала с сыном отдыхать на море. Четыре месяца под ласковым солнцем, у бесконечной морской синевы, в дурманящем запахе эвкалиптов и роз, под пирамидальными тополями и высокими зелеными кипарисами пролетели как один день.

После ее возвращения Вениамин почти каждый вечер приходил с работы выпившим, придирался по пустякам. И когда он ее несколько раз побил, как он сам выразился — «для профилактики», нужной, по его разумению, каждой русской бабе, она не роптала, не возненавидела его. Она осунулась, постарела, ее не узнавали подруги. Мать плакала — понятно, жалела единственную дочь, — но не настаивала, чтобы она вернулась домой, а говорила, что все молодые семьи нынче живут безобразно, потому что ни в ком нет ни веры, ни боязни. Мать вообще-то была неверующей, но, как многие женщины ее возраста, при случае вспоминала о боге.

Года три длилась это «развеселая жизнь». Зимой, как раз после Нового года, пробыв всю ночь в какой-то компании, Вениамин вернулся домой под утро, помятый, расстроенный, пропахший табаком. Долго лежал на диване, не то думал о чем-то, не то просто отдыхал от утомительной ночи, потом выпил коньяку и ни с того ни с сего стал собирать свои вещи в большой чемодан. Он не спешил, когда укладывал белье, рубашки и костюмы, ничего не объяснял. Смуглое, красивое лицо его было вызывающе спокойно и сосредоточенно. Катя поняла, что муж уходит навсегда: раньше он уходил без вещей я она знала: рано или поздно вернется. Ее охватил страх: как же она теперь будет жить?

Катя кинулась мужу на шею, залилась слезами, зашлась в плаче, шепча как заклинание: не уходи, не уходи… Потом она потеряла сознание, и Вениамину стоило больших трудов привести ее в чувство. Он тогда не ушел, но с самой Екатериной что-то произошло.

Екатерина заканчивала уборку в зале, а мысли ее были в прошлом.

Как-то Сережа пришел с улицы, остановился у порога и стал пристально глядеть на мать. Губы у мальчика подрагивали, как будто он собирался расплакаться.

— Ты что, сынок? — спросила как можно ласковее обеспокоенная Екатерина.

Сережа молча продолжал смотреть на нее.