В стране контрастов

Я на всякий случай оседлал Бегуна и навьючил все свои вещи, а сам, завернувшись в бурку, сел, прислонившись спиною к дереву. В избе слышались страшные ругательства. Я теперь уже знал, что попал к дурным людям; и решился быть настороже.

Наконец крики утихли, сквозь окна с промасленной бумагой я видел, что огонь потушен, и хозяева заснули. Я просидел всю ночь и раз даже очень сильно испугался. Я вдруг услыхал, что ко мне кто-то ползет, и поднял даже ружье, чтобы прицелиться, но, несмотря на темноту, разглядел, что это было что-то серое, небольшое. Кажется, собака, но отчего же лая я не слыхал до сих пор?

С рассветом в избе снова началась брань, и монголка позвала меня пить чай. Я сказал, что не хочу. Действительно, я в избу идти не хотел. Когда солнце поднялось, солдат и монгол пошли к лодке и поехали за рыбой. Они ловили рыбу и летом вялили ее, а зимою продавали и вяленую, и соленую, и свежую рыбу и этим жили. Надо думать, что кавалеры не совсем были чисты и, вероятно, продав свой товар, запивали и мало что вносили в свое общее хозяйство. Увидав лодку, отчалившую от берега, я вошел в избу, где монголка месила лепешки, и, положив перед нею двадцать копеек, объяснил ей, что желаю молока и лепешку. Монголка жадно схватила деньги, спрятала их и объяснила мне, чтобы я не говорил мужу и Ивану. Выпив молока и поев лепешки, я обошел кругом избы, отыскивая собаку, и потом спросил у хозяйки, нет ли у них собаки.

— Есть, — отвечала она, — только ее не любит Иван: она его укусила, и за это он хочет ее убить.

Она показала мне под хворост, и я увидал умную, славную мордочку. Я тотчас же сунул ей кусок лепешки и затем другой, и через час рыжая некрасивая Кудлашка вылезла и ласкалась уж ко мне. Когда лодка скрылась из виду, я завернулся в бурку и лег спать, положив около себя Кудлашку. Лег я у ног своего Бегуна с тем, чтобы выспаться до прихода рыбаков. Проснулся я от движения Кудлашки, вдруг вскочившей на ноги. Я открыл глаза и увидал, что рыбаки вынимали уже на берег сети. Так прошли три дня. Ворон мой поправился, Кудлашка отъелась и не отходила ни на шаг ни от лошадей ни от меня. В карман монголки перешел не один двугривенный и пятиалтынный, за которые я ел отличную рыбу и пил молоко, и я успокоился, хотя ни на минуту не терял из вида солдата. На четвертый вечер я зачем-то подошел к избе и вдруг услыхал такой разговор:

— Как начнет светать, ты обойди кругом, зайди сзади и накинь петлю, а уж я справлюсь. Раньше не надо. При свете дело будет чище. Я знаю, что он богат, у него, наверно, с собой деньги. Одно ружье чего у него стоит, а седло-то какое.

— Он, верно, князь, — проговорил монгол.

— Князя угомонить не труднее, чем нашего брата варнака.

Друзья потушили огонь и улеглись, а я потихоньку пробрался к лошадям, поправил все, как следует, Вороного привязал к седлу и сам надел бурку и встал, прислонившись к дереву и закинув повод к себе на руку.

Когда небо стало сереть, я глаз не спускал с двери. В избе зашевелились и послышался шепот. Я в один миг вскочил на седло и отъехал на несколько шагов. В это время негодяи вышли из двери и, увидав меня на лошади, бросились ко мне. У монгола в руках был нож, а у солдата палка.

— Ни с места! — крикнул я по-русски. — Негодяи! Я сейчас спущу курок и докажу вам, что беглых угомонить не труднее, чем князя. Назад в избу!

^{«Ни с места!» — крикнул я по-русски.}

Негодяи остановились, а я проговорил Бегуну: «Скорее, голубчик!» и понесся, как вихрь.