В сумрачном лесу

Миновав череду лифтов, он свернул за угол и в вестибюле увидел Клаузнера со спины. На раввине был все тот же неряшливый костюм; Эпштейн узнал свисающую с подола пиджака нитку, которую тот так и не собрался срезать, и пятно, похожее на пыльный отпечаток ноги. На шее болтался шерстяной темно-синий шарф. Увидев Эпштейна, Клаузнер ожил, схватил его за плечи и стиснул по-дружески. В нем не было неловкости, которую ортодоксальные евреи обычно проявляют в отношении всего физического, часто словно пытаясь уйти как можно дальше от своих тел и сжаться до точки внутри собственного черепа. Эпштейн задумался: может, Клаузнер не родился в этой вере, а пришел в нее взрослым? Может, под плохо сидящим костюмом было тело, которое когда-то играло в баскетбол, боролось, каталось обнаженным с девушкой в траве, тело, имевшее право голоса в почти непрерывном стремлении к свободе и удовольствию. Представив подобную общность между собой и Клаузнером, Эпштейн почувствовал, как в груди у него шевелится теплое чувство дружбы.

Он вышел вслед за раввином через вращающуюся дверь. Они перешли через подъездную дорожку к потрепанной машине, стоявшей под углом к краю тротуара, как будто ее бросили, а не преднамеренно припарковали. Клаузнер открыл пассажирскую дверцу и стал освобождать сиденье. Он вытащил пустые пластиковые бутылки и связанные тесемкой картонки, которые бросил в багажник. Эпштейн, смотревший на все это из-за спины раввина, поинтересовался, не держит ли Клаузнер заодно и мусороперерабатывающий завод.

– В каком-то смысле, – улыбнулся тот и плюхнулся за руль. Хотя сиденье было максимально отодвинуто назад, колени ему все равно приходилось сгибать под неестественным углом.

Эпштейн устроился на пассажирском сиденье. На приборной доске топорщились оборванные провода в том месте, откуда выдрали стереосистему. Двигатель ожил, и машина резко вывернула мимо припаркованного «мерседеса» на крутую подъездную дорожку отеля.

– Извините. «Бентли» я сдал на техобслуживание, – сказал Клаузнер, шлепнув по рычагу, чтобы дать сигнал поворота, и искоса глянул на Эпштейна, проверяя, сработала ли его шутка. Но Эпштейн, у которого когда-то был «бентли», лишь слегка улыбнулся.

Через два часа, когда они свернули с прибрежной дороги и поехали в гору, пошел мелкий дождь. Дворников у машины не было – возможно, тот, кто украл стереосистему, решил, что и за них что-нибудь выручит. Но Клаузнер, который, как Эпштейн уже понял, отличался неутомимостью, привычно высунул руку с грязной тряпкой и протер стекло, не прерывая монолога. Это действие он повторял каждые несколько минут, продолжая толковать жизнь и труды Лурии. Он обещал отвести Эпштейна в дом в Цфате, где жил Лурия, во двор, где когда-то собирались его ученики, чтобы за учителем идти в поля, танцуя и распевая псалмы в знак приветствия Царицы Субботы.

Эпштейн улыбался про себя, глядя в окно. Пожалуй, он последует планам Клаузнера. И не будет вмешиваться. Он оказался там, где еще неделю назад даже не мог предположить, что может оказаться, – в машине с раввином-мистиком на пути в Цфат. Ему приятна была мысль, что он попал сюда, не давая никому никаких указаний. Он всю свою жизнь провел в трудах, чтобы добиться определенных результатов. Но канун шестого дня пришел и к нему, так ведь? Кругом раскинулась древняя земля. Любая жизнь причудлива, подумал он. Он опустил окно со своей стороны и почувствовал, что воздух пахнет соснами. Сознание его наполняла легкость. Солнце уже опускалось. Их задержало плотное движение на шоссе, и Царица Суббота наступала им на пятки. Однако, глядя на дремлющие холмы, Эпштейн преисполнился ощущения, что времени у них предостаточно.

Они въехали в Цфат и двинулись по узким улочкам. Окна магазинов уже были закрыты ставнями. Дважды им пришлось останавливаться и подавать назад, чтобы пропустить туристические автобусы, из окон которых на них с высоты глядели усталые, но довольные люди, только что испившие неподдельность мира. За пределами центра города туристов и художников стало меньше, и дальше они встречали на дороге только хасидов, которые, вцепившись в свои пластиковые пакеты, вжимались в стены каменных домов, пока машина пробиралась мимо них. Что у религиозных евреев за страсть к пластиковым пакетам, думал Эпштейн. Почему эти люди, скитавшиеся тысячелетиями, не заведут себе что-нибудь понадежнее? Они не одобряли даже портфелей, и в суд свои юридические документы приносили в пакетах из кошерной булочной – он такое десятки раз видел. А теперь они раздраженно жестикулировали вслед Клаузнеру не потому, что он чуть не отрезал им носы, когда проезжал мимо, а потому, что он вел машину перед самым наступлением субботы. Но за четыре минуты до последнего звонка раввин резко свернул на подъездную дорожку на окраине города и остановил машину перед зданием, сложенным из крапчатых камней цвета зубов, хотя, возможно, зубов человека слишком старого, чтобы ими пользоваться.