В световом году: стихотворения

Испарения ирисов, роз
и мираж аюдагского мыса.
Ливадийский бочоночный воск
опечатал врата Парадиза.

И от йодистой знойной воды

манит тенью татарская арка.
Как обветрились у бороды
и в подглазьях морщины монарха.

Заломил, задробил соловей,

заглушая зазывное: «Ники!»
— относимое ветром левей
всей социалистической клики.

…Не задаром дарует Господь:

и на кортике крабью чеканку,
и лозу, и любезную плоть,
и у белого мола стоянку,
и грузинской дороги пенал,
и казачью Украйну воловью,
и Тобольск, и свинцовый Урал
с голубою емелькиной кровью.

Ill

В цепких объятьях глициний
спит ливадийский дворец.
Особи лавров и пиний
возле татарских крылец
словно забыли с владельцем
свой погребальный союз.
Лишь студенистые тельца
прямо на гальку медуз
понта Эвксинского качка
бросила в йодистый зной.

Это темна, как болячка

на локотке у родной,
роза в скорлупчатой чаще,
стриженной по окоем…
И августейшее — слаще
в смертном обличье своем.

IV

Пенистый малахит
в скальной оправе понта
больно глаза слепит
вспышками горизонта.
Перебегая в тень,
стала от зноя слаще
вянущая сирень
в дикой приморской чаще,
что от татарских дуг
сонных манила новью
и — обернулась вдруг
белогвардейской кровью.

Конские черепа

скал высоки, отвесны.
В осыпь ведет тропа
прямо по краю бездны.
Грубый хитон, хитрец,
было надел Волошин,
сей любодей-истец
гладких морских горошин.
Но всё равно слыхать
бойню Чрезвычайки.
И перестав скучать,
падали алчут чайки.

V

В новосветской хибарке, дотоль
нежилой еще в этом сезоне,
под дождем, барабанящим в толь,
с паучком-паникером в ладони…

Сосен пушистых стая

сгрудилась над отвесной
— свечи в ветвях качая,
тайно манящей бездной.

Что если прыгнув сходу,

плавно на камни ляжешь,
перемогнув природу…
Что мне на это скажешь

ты, заслонясь враждою

к Новому Свету — раю?
Что за моей спиною
мне припасли, не знаю:

пайку ли на затравку

с проводкой на заборе,
или в ночи удавку,
или иное море…

Жертвенное нетленно.

Вещее многогласно.
Гибельное мгновенно,
ласково, безопасно.

Большому кургану сродни Митридат.

Коптится и вялится Керчь.
Товарок её контрабандный наряд
и ныне способен зажечь.
А там — за проливом — невестится в рань,
вечор золотисто-грязна
над тускло-бутылочной гладью Тамань,
притон, арсенал и казна.
А Кафа бела на зеленой горе,
где тёмен изменчивый понт
иль дымно-прозрачен, когда на заре
зазывно открыт горизонт.

Не думай, что это бесплотный мираж

забрезжил сквозь ветхую ткань:
из волн поднимается после пропаж
державная Тьмутаракань!

«Где чайки, идя с виража…»