В свободном падении

Наргиз всё ещё была полностью поглощена надписями на табличках. Та кротость, серьёзность и старательность, с которой Наргиз постигала искусство перформанса, меня забавляла. Южные, внимательные глаза, сузившись, следили за происходящим на экране, носик (хотя он был не так мал, но всё же мне хотелось называть его носик, трогательный, с горбинкой) был сморщен от напряжения, от тягостных внутренних дум. Я с трудом выбрался из пуфика и подошёл к ней.

Перед глазами замаячило её нежное бледное ушко, с завитым угольным локоном, заведённым за него. Я поборол в себе резко подступившее желание обхватить её за плечики и с покровительственным видом поведать ей в это ушко обо всех хитросплетениях современного искусства. И поведать так, чтобы ушко её непременно блестело потом от плотоядно накапавшей влаги. Но я благоразумно остался на отдалении. Взглянув на экран, я содрогнулся. По центру его восседала чёрно-белая Йоко Оно, совсем ещё юная и даже красивая. Поочерёдно к ней подходили тускловатые юноши и отрезали ножницами от её платья по куску материи. Куски отрезались очень маленькие, скромные, поэтому ждать, пока она останется голой, было бессмысленно. Достаточно прийти домой и включить видео, где она, и так уже голая, возлежит с Ленноном в паре.

— Ну как, интересно тебе? — спросил я с проявившейся вдруг хрипотцой в голосе.

— Угу… — она кивнула едва заметно и повернулась ко мне. Глаза её странно блестели. Глаза пытливого неофита. «Пойдём в другой зал»? — предложил неофит.

Следующий зал не запомнился совсем. Вокруг были тёмные изувеченные скульптуры, много света, сырость и неудобные сиденья. Я дожидался основательную Наргиз уже в следующем помещении, размышляя о том, что, может быть, пытливой Наргиз следовало взять с собой ручку и блокнот в подтверждение своей основательности.

Впрочем, в очередном помещении выставки Наргиз пробыла очень мало, меньше меня. По стенам его были развешены фотографии мёртвых, полуразложившихся людей, наряжённых в карнавальные костюмы. Я с удовольствием вглядывался в их впалые, старухообразные рты (старухообразные рты были у всех, в том числе у самих старух), пока не заметил, что остался с трупами в одиночестве.

Потом ещё был зал, из которого Наргиз сбежала сразу, не оглядевшись даже, — на столах лежали живые голые люди, совершавшие разнообразные действия с вытянутыми металлическими предметами. Скрепя сердце, я отказал себе в удовольствии ознакомиться с этой экспозицией более тщательно.

Выйдя из стеклянного павильона, мы спустились по лестнице вослед указателю на хлёсткий, металлический звук. Внизу по широкому и белоснежному, как хоккейное поле, пространству в разные стороны катились на инвалидных креслах с моторчиками старики и старухи. Вернее, это были муляжи стариков и старух, но сделанные очень натурально. Они ездили в хаотичном порядке, время от времени сталкиваясь на полном ходу так, что пустые их головы, как головы болванчиков, откидывались назад от удара и повисали, устремлённые глазами в небо. Головы как-то сами собой принимали прежнее вертикальное положение.

Инвалиды, сталкиваясь, стремительно разъезжались, чтобы через секунду столкнуться с кем-нибудь другим, в другой последовательности.

Участники этих непрерывных столкновений принадлежали к разным конфессиям: женщины в чёрных платках, бородатые старики в клетчатых «арафатках», лысые сморщенные старики с буддистских одеждах и так далее. Выделялся блаженного вида католический священник с косматой причёской, как у пастушьей собаки, и с загадочным взором, обращённым вглубь себя. Он отталкивал остальных с наибольшим успехом. Мы следили за происходящим, оперевшись на высокие пластмассовые бортики. Наргиз, судя по её живым реакциям, эта экспозиция понравилась больше других, но всё же она выглядела немного усталой. Похоже, современное искусство с его пестротой и кичливой непонятностью быстро остудило её познавательский энтузиазм.