В свободном падении

По счастью, в следующем зале мы попали на чью-то презентацию. На подносах были разложены сэндвичи с индейкой, бокалы с белым вином разносились неторопливыми официантами. Наргиз засомневалась, входить ли в зал, но я уверенно положил ей руку на талию, подталкивая вперёд, и она тут же побежала вперёд, только бы избавиться от моей руки. Сам человек явно не светский, я должен был играть светского человека в нашей паре, иначе мы выглядели бы дикарями. К тому же нам обоим уже хотелось есть. Мы взяли по сэндвичу и бокалу вина и уселись на пустующий подоконник. За окном лил дождь, упирались друг в друга разбухшие от воды чёрные тучи, мрачная Москва таяла и бурлила в молниеобразных струях, сочившихся по стеклу. Внутри же было уютно, хотя, пожалуй, и слишком светло. Из глубин помещения доносились звуки сакса: играл человек в клетчатом пиджаке с лысиной, прикрытой некрасиво зализанными набок волосами. Когда он вновь выдыхал воздух, на лбу вздымалась крупная вена. Вена многократно сдувалась и вырастала вновь, как кровяной пузырь, — она была отвратительна. На почтительном расстоянии, впрочем, человек с веной смотрелся не так уж пугающе, а скорее даже располагал к себе своим натужным старанием.

По залу прогуливались, иногда сбиваясь в кучки, мужчины в светлых брюках и ярких декоративных шарфах и женщины с колючими глазами из-под квадратных толстых оправ. На нас никто не обращал внимания, и мы могли со спокойной совестью пользоваться благами художественного фуршета. Что мы и делали. Мы ели. Из чистого позёрства мне хотелось завести с кем-нибудь из присутствующих, поймав за рукав, глубокомысленный разговор, но природная робость не позволяла пойти на это. Наргиз неторопливо и аккуратно ела свой сэндвич, кажется, даже не пригубив вина. Вино, межу прочим, было чудесно, и я, сам того не заметив, допивал уже четвёртый бокал.

Поглощая пищу, мы неизбежно свалились в искусствоведческий спор.

— Ну, так как ты находишь современное искусство? — спросил я дурацким, полушутливым тоном свадебного тамады. Я принёс ей стакан минеральной воды без газа, и она пила его так же, как и ела сэндвич, — маленькими птичьими порциями.

— Мне, если честно, ближе классические образцы, — осторожно отвечала Наргиз, отложив еду в сторону. — Я, например, очень люблю ходить в Третьяковскую галерею… Мне нравятся картины передвижников, в особенности, Левитан…

Я неожиданно разозлился, хотя не имел ничего против картин передвижников и в особенности против несчастного еврея Левитана. Ещё одного жида, оттоптавшегося на Великой России.

— Бывал я в Третьяковской галерее… — я скорчил такую презрительную мину, что даже сам чуть не плюнул от отвращения. — Все эти пейзажи с конфетных фантиков и одутловатые царственные рожи 17 века на выцветших портретах… Все эти люди, которые ходят и смотрят… (ходят и смотрят… — я вспомнил того бородатого парня, Виталия, из бара, я даже повторил все его интонации). — …так сказать, приобщаются к настоящему искусству. Да они и понятия не имеют о настоящем искусстве!

— Просвети же меня, что это за настоящее искусство такое? Фотографии мертвецов? — она с усмешкой посмотрела на плавающее своё отражение в моём бокале.

Злясь не на Наргиз, а на себя, что я не просто дал втянуть себя в этот бестолковый спор, но и сам стал его инициатором, я всё же с мазохистским удовольствием продолжал.

— Так называемое классическое искусство уныло и безопасно, — сыпал я не своими, неизвестно откуда появившимися фразами, распаляясь при этом всё больше. — Люди прикрываются им, они прикрывает вещами неоспоримыми своё беспомощное безвкусие. Искусство настоящее тогда, когда оно «понятно», когда оно находится под охраной, в золочёной раме. Современное же искусство — разрушение привычных норм, разрушение привычной и комфортной системы ценностей, навязанным нам неким сообществом, возомнившим себя культурной элитой…

— А не кажется ли вам, дорогой друг, — отвечала Наргиз, имитируя великосветский спор и откровенно уже издеваясь надо мной, — что всё это разрушение норм и возникает из беспомощности художников, из их неумения создавать Прекрасное?

Наргиз доела сэндвич и вытерла краешком салфетки лоснящиеся губы. Хотя меня и невероятно бесил происходивший между нами салонный трёп, ещё сильнее было желание спорить, возражать Наргиз. В то же время, я чувствовал усталость, мне не хотелось видеть надменное или раздражённое лицо Наргиз, которое я видел сейчас. Не в силах разрешить своих противоречивых чувств, я замолчал и сделал несколько глотков вина.

— Вино очень хорошее, напрасно ты не пьёшь, — сказал я после длительной паузы. Наргиз, отвернувшись от меня, смотрела в окно. Обильные струи дождя продолжали течь по стеклу. Уже не видно было улицы, казалось, всё затопило водой.

— Вода тоже очень хорошая, — заметила Наргиз. — К тому же, ты довольно успешно отдуваешься за нас обоих.

Саксофонист всё играл. В коротких паузах он вытирал вспотевшие руки о лацкан пиджака. Вена его всё опадала и всё разрасталась.