В свободном падении

— Если Сергеев даже не слушал нашу пластинку или слушал, но считает, что наши песни комфортны, нейтральны, достаточно удобны для того, чтобы исполнять их на официальных мероприятиях, мы должны сочинить новые песни, бескомпромиссные и яростные, как стихия! Мы исполним их и сделаем скандал, сорвём их мероприятие! Они навсегда запомнят нас, настоящих анархистов, героев рок-н-ролла!

— Попробовать можно, — неуверенно поддержал я друга. — Меня тут, вроде как, уволили с работы, так что теперь появится свободное время…

— Прекрасно, всё складывается как нельзя лучше! — Вадим уже стоял с ногами в кресле, жестикулируя и брызжа слюной, как психопат или как полководец перед решающим боем.

— Я хочу, — требовал Вадим, размахивая руками, — чтобы к концу недели ты написал три новые песни, такие песни, которые схватят меня за кишки и вырвут эти кишки через рот и раздавят их потом сапогом на асфальте… выражаясь метафорически…

— Ха-ха, ладно, я постараюсь…

Вадим вдруг резко встал и принялся судорожно прохаживаться по комнате. «Нечто» под полом тревожно зашевелилось.

— Так… мне, видимо, пора домой. Пойду собираться, — резко успокоившись, сообщил мне Вадим. Навис надо мной взмолившейся скромной ивой.

— Ты можешь остаться на ночь, разумеется. Если хочешь, можешь оставаться здесь столько, сколько считаешь нужным… — и, поразмыслив, я добавил. — Конечно, в пределах разумного…

— Спасибо тебе друг, спасибо… мой единственный, добрый и нежный друг. — Вадим залез ко мне на диван и крепко оплёл своими длинными руками. Горячая его слеза пролилась мне на щёку.

— Ну-ну, ничего, всё будет хорошо, я отведу тебя к твоей постели…

Хныча и поскуливая, Вадим поплёлся со мной в кабинет. Отказавшись мыться, чистить зубы и принимать от меня какие-либо постельные принадлежности, он лёг на диван и, некоторое время ещё проплача, вскорости захрапел. Я накрыл его пуховым одеялом, хотя в кабинете было тепло, выключил свет и с ощущением выполненного долга отправился к себе.

Ни осада моих дверей военными подразделениями, ни увольнение с работы, в последние дни не могли отвлечь меня — от главного, от Наргиз. Вернее, от физического с ней контакта. Я говорю не о совокуплении, разумеется, об этом в контексте наших с Наргиз отношений мне и подумать было неловко, но хотя бы о прикосновении рук, о поцелуе. Тот случай, когда Наргиз помогала мне, избитому, доползти до скамьи, я не считал.

На нашем первом свидании, если это было свиданием, в музее современного искусства, видя, как она отстраняется от меня, аккуратно и последовательно избегает непринуждённого сближения тел, я понимал, что ни о каком поцелуе не идёт и речи. Если бы я полез целоваться, скорее всего, получил бы пощёчину и лишил бы себя тела Наргиз навсегда.

Поцелуй на свидании номер два не казался уже такой безнадёжной авантюрой. Стало ясно, Наргиз встречалась со мной не из жалости: гипотезу о том, что ей и правда не с кем было играть в теннис, я с негодованием отверг, как нежизнеспособную. Совершенно точно я видел в её глазах некоторую благосклонность, по крайней мере, она смотрела на меня уже без презрения, как тогда, в первый раз, когда мы сидели втроём с полоумной Майей. Проводив Наргиз до дома в последний раз, я подумал с наглым самодовольством, что это теперь не она мучает меня отдалением меня от своего тела, а уже я её. Однако теперь, когда она согласилась встретиться в третий раз, медлить было больше нельзя. Это должно было случиться, и это случилось.

В тот вечер мы отправились смотреть кино. Шёл новый фильм Вуди Аллена. Это было смешное и приятное кино, повествующее о молодом писателе, который, блуждая по ночному Парижу, странным образом оказывается перенесённым в прошлое — в Париж 20-х годов, во времена Коула Портера, Пикассо, Дали, Хемингуэя и Томаса Элиота. Общаясь в их кругу, писатель с омерзением каждое утро возвращается в пошлый современный Париж, к любимой невесте, одержимой лишь покупкой подходящей мебели. Однако, в конце концов, он понимает, что жить прошлым — глупо, всё, что необходимо для счастья, можно найти здесь и сейчас. Внутренне не согласный с автором, но всё же вдохновлённый фильмом, я похлопал появившимся в светлеющем зале титрам. Наргиз посмотрела на меня с осуждением. Фильм понравился и ей, но, как мне показалось, гораздо меньше.

После мы прошлись пешком до остановки и сели в пустой троллейбус, в самый конец. Быстро проехав по Китайгородскому переулку, мы пересекли одну за другой Старую и Новую площадь, скрипя тормозами и звякая тросами, мы развернулись на Лубянке и там уже встали в глухую пробку на Лубянской площади. Я высунулся в окно и увидел, что впереди ремонтировали дорогу гастарбайтеры в жёлтых спецовках со стоп-сигналами на спине. Старинная брусчатка с обеих сторон кишела прохожими.