В те дни на Востоке

Собрание открыл старейший публицист Арсений Несчастливцев. Высокий, седой старик с впалыми щеками был главным обвинителем по «делу Померанцева».

— Господа, — говорил он, — вы, вероятно, уже знакомы с недавно вышедшей из печати книгой Ивана Померанцева «Солнце светит с Востока». Автор ее, видимо, рассчитывал на то, что в Харбине собралась кучка дилетантов, профанирующих в литературе. Но, милостивый государь, вы глубоко ошиблись. — Он пробежал близоруким взглядом поверх пенсне по первому ряду, где сидели Померанцев, Родзаевский и Ямадзи. Иван с усмешкой посматривал на разъяренного старика, думал: «Давай, давай, точи лясы. Посмотрим, что впоследствии заговоришь»….

— Да было бы вам известно, — продолжал оратор, — что некоторые из здешних литераторов в свое время общались с такими знаменитостями, как Куприн, Станюкович, Горький. Мне лично довелось сотрудничать у известного русского книгоиздателя Ивана Дмитриевича Сытина. И для меня книга — это чудо из чудес, созданных человеком. Вот почему я страшно возмущен такой, извините за выражение, стряпней, которую издали вы, господин Померанцев. К вашему сведению, талантливую повесть Бориса Андреевича Лавренева «Гравюра на дереве» я читал до того, как власти Маньчжоу-Го наложили запрет на советские книги. Вероятно, зная об этом запрете, вы и совершили гнусную аферу.

Послышались смешки и приглушенный разговор.

Померанцев хотя и знал, что ему ничего не угрожает, все же волновался. Уши его горели. Он не поднимал глаз. Стиснув зубы, ворчал в душе: «Кончай скорей, старый хрен!»

— Я предлагаю русской общественности Харбина заклеймить позором господина Померанцева и просить уважаемых цензоров, чтобы разрешили нам рассказать в газете об этом беспрецедентном случае.

В зале захлопали, выражая одобрение оратору. Но не успел смолкнуть шум, как с места поднялся Родзаевский. Поскрипывая хромовыми сапогами, вождь засеменил к трибуне. Горделиво вскинув кверху рыжую бородку, он обвел прищуренными глазами притихший зал.

— Многоуважаемые господа, — торжественно начал он, выписывая в воздухе красивые жесты. — Я не собираюсь доказывать, что книга Ивана Померанцева — оригинальнейшее и неповторимое в своем роде художественное произведение. Действительно, в ней есть элементы, заимствованные из другого произведения. Но можем ли мы обвинять его за это?

Все насторожились, желая услышать, какие аргументы приведет оратор. Родзаевский вытащил из кармана записную книжку, к которой обычно редко прибегал, взглянув в нее, продолжал:

— Я позволю себе сделать некоторый экскурс в далекое прошлое. История плагиата, как известно, начинается с истории возникновения литературы. В древние времена в плагиате обвинялся сам «отец истории» Геродот.

Греческий писатель Порфирий утверждал, что описание Египта Геродотом заимствовано из такого же описания Гекетея Милетского.

Плагиатом широко пользовались римские писатели. Когда упрекали в литературном воровстве Вергилия, он говорил, что лишь «выкопал несколько жемчужин в навозе Энея».

Современники обвиняли Шекспира в заимствовании из произведений Марло, Лоджа, Ниля. Английский критик Малон даже подсчитал, сколько из всех написанных Шекспиром стихов принадлежит ему, а сколько чужих.

Мольер говорил, что «я беру свое добро там, где нахожу». От заимствования не были свободны ни Стендаль, ни Бальзак и особенно Александр Дюма-отец. Он беззастенчиво брал материалы у Вальтера Скотта, Шатобриана и других. У него было свое кредо. «Каждый, — писал он, — является в свой час, завладевает тем, что было известно его предкам, создает из этого новое путем новых сочинений и умирает, прибавив несколько новых пылинок к сумме человеческих познаний, завещав их своим детям»…

— Какое же следует резюме из этих примеров? — Родзаевский на секунду задумался, окидывая проницательным взглядом зал. Затем, пожав плечами, улыбнулся. — Если уж литературные столпы заимствовали материалы из чужих произведений, то нам, смертным, и сам бог велел…

Кое-кто похлопал оратору, но большинство молчало: «классические» примеры не оправдывали вину Померанцева. Родзаевский это почувствовал и перешел к конкретным фактам.

— Теперь посмотрим, в каких условиях была создана повесть «Гравюра на дереве». При всем своем желании и незаурядном таланте Борис Лавренев не смог показать подлинную жизнь художника Кудрина в условиях советской действительности. А вот господин Померанцев в нашем государстве сумел раскрыть трагическую судьбу советского художника. И мы должны с благодарностью отнестись к нему, а не устраивать позорное судилище.

— А почему он молчит?

— Пусть сам ответит! — послышалось с мест.

Этого и ждал Померанцев. Он основательно проштудировал речь, составленную Родзаевский, и готов был ответить на разные каверзные вопросы.

Выйдя на трибуну, Иван взглянул в зал, и грудь его сдавило от волнения: перед ним сидели умудренные опытом борзописцы, вся жизнь которых была связана с газетами, журналами и книгами. А он, никогда не бравшийся за перо, должен преподнести им такой урок, который бы развеял их сомнения в его литературных способностях.