В тебе моя жизнь...

Он взял ее лицо в ладони и стал покрывать быстрыми поцелуями, смешивая свои слезы с ее, что Марина не смогла удержать, видя, как он радуется ее временному исцелению. Она тоже обняла его и прижалась к нему, так и заснула в его руках, когда действие успокоительного сморило ее. Анатоль же всю ночь пролежал подле нее без сна, будто охраняя ее покой. Он перебирал пряди ее волос и думал, напряженно думал о том, что узнал и решил за сегодняшний вечер.

Она решила остаться подле него. До конца их дней. И пусть когда-то она уступила Сергею (а он только убедился в этом, услышав про место, в котором она хочет искать искупление своих грехов[510]), снова пришла к нему в объятия. Анатоль сумеет забыть и простить ей этот проступок. И ему, Загорскому, тоже сумеет простить. Ведь теперь отныне у каждого из них своя дорога, свой собственный путь. Он должен забыть об этом и забудет! Ведь он сам когда-то сказал Марине: «Давай начнем с чистого листа, dès le début[511]», и именно так он и намерен поступить в дальнейшем.

Через несколько дней Анатоль проводил супругу в ее путешествие в Нижегородскую губернию, доехал вместе с ее каретой до самой заставы, только там попрощался с ней.

— Мой ангел, надеюсь, ты найдешь покой, что так жадно алчет твоя душа, — проговорил он, целуя ее в лоб сквозь вуаль шляпки. Анатоль в который раз поразился тому, как плохо выглядит Марина после своей болезни, какие следы она оставила во внешности его жены. Бледная, с выступающими скулами из-за потери веса во время горячки, с темными кругами под глазами. Она выглядела так, словно болела не несколько недель, а несколько лет. Но даже сейчас ее внешность привлекала взгляды, вон как засмотрелся офицер гвардии, куда-то спешащий по делам из Петербурга, отметил про себя Анатоль.

Его бедный ангел в траурном обличье. Анатоль снова прижал к себе жену в последнем объятии, а потом подал ей руку и помог подняться в карету.

— Я приеду за тобой после Светлой седмицы, — пообещал он ей, и она кивнула ему в ответ. Потом лакей захлопнул дверцу кареты, отгородив ее от него, и Анатоль отступил в сторону, позволяя им тронуться с места в нелегкий путь по уже начавшему свое таяние рыхлому грязному снегу. Сам же он недолго смотрел вслед отъехавшей карете, а взлетел в седло и направил лошадь обратно в город, уже занятый совсем другими мыслями: о службе, о своем продвижении, о намечавшихся в этом году торжествах по случаю приезда невесты наследника престола. Он уже начинал жалеть, что так опрометчиво давеча дал Марине обещание попроситься в отпуск и уехать этой осенью на воды заграницу. Кто ж уезжает в такое время? Ведь путешествие заграницу растянется на месяцы, а намечается свадьба Его Императорского Высочества. Надобно повременить с отъездом, надобно!

Марина тоже не думала о предстоящем путешествии, куда ей посоветовал отправиться доктор для поправки здоровья. Для начала она хотела провести дни Великого поста в монастыре, где решила провести епитимийного искупление собственных грехов, что самостоятельно наложила на себя. Ее высокое положение и неплохой взнос на нужды общины позволял ей надеяться на то, что ее примут в эти стены на это время, позволят замолить свои грехи.

Она настолько погрузилась в свои мысли о предстоящем ей искуплении, что сумела полностью абстрагироваться от своей попутчицы — Катиш, что дулась и ныла, жалуясь на неудобства, все время их путешествия до Завидова, куда они завернули по пути в Нижний Новгород.

Марина весьма опасалась оставлять ее в Петербурге одну, без надзора. Анатоль же его полностью осуществить не сможет — слишком занят по делам службы, слишком часто отсутствует, а проживать девице без надлежащего присмотра было никак нельзя. А Анна Степановна, которой Марина могла доверить Катиш, уехала в Ольховку.

Потому Марина настояла на том, чтобы отправить Катиш вместе с ней в Нижний Новгород к достопочтенным тетушкам, что вполне могут последить за своей племянницей, подальше от соблазнов большого города. Да при этом и вопрос о нарушении траура сходил на нет, ведь Петербург Марина и Катиш покидали аккурат на Мясопустную седмицу[512].

Сестра Анатоля была очень недовольна этим обстоятельством, столь нежданно нарушившим ее планы на Масленичные гуляния. Ни ее мольбы, ни ее многочасовые истерики не смогли в этот раз сломить волю брата, что всегда был слаб к ее слезам, и той пришлось ныне трястись в карете по этому бездорожью, затаив обиду на невестку, в которой Катиш видела причину всех своих несчастий.

— Я всегда знала, что вы ненавидите меня, — шипела она Марине в лицо. — Вы всегда причиняете мне только беды и, как я погляжу, делаете это только себе на забаву.

— Ne dites-vous des sottises,[513] — изредка отвечала на ее обвинения Марина и отворачивала лицо к окну, либо погружалась в книгу, что взяла с собой в дорогу. Тогда Катиш тоже отворачивалась к окну, чтобы наблюдать за стеклом унылый пейзаж, предварительно заявив невестке:

— Я вас ненавижу!