В тебе моя жизнь...

— Ваше право, — пожимала в ответ Марина плечами, и это ее хладнокровие буквально доводило Катиш до дрожи. Ведь могла же она раньше пробить это равнодушие жены брата. Почему же ныне та так спокойна?

А Марина действительно ощущала удивительное спокойствие. Вернее, даже не спокойствие, а какую-то странную опустошенность в душе. Словно внутри ее все было выжжено огнем, дотла, разрушив все, превратив в пепел и прах. И только там, в тиши монастыря она видела свое спасение от этой странной опустошенности, этого странного безразличия ко всему. Именно это и гнало Марину прочь из Завидова, где она пробыла несколько дней вместе со своей дочерью.

Ее маленькая Леночка. Только ее нежные ручки приносили Марине успокоение, но ей следовало научиться находить его и вне объятий дочери, научиться снова жить, дышать, чувствовать, осязать. Потому на четвертый день их пребывания в Завидово было приказано заложить карету, и путешествие в Нижний Новгород для обеих путешественниц продолжилось.

Перед тем, как покинуть имение, Марина приказала кучеру заехать на кладбище. Сначала она зашла в хозяйскую часть, где были расположены барские могилы и надгробия. Ей хотелось впервые встретить и попрощаться со своим маленьким мальчиком, которого ей так и не было суждено узнать. Маленькое мраморное надгробие, о которое опираются ангелочки, словно охраняют вечный сон младенца, что погребен под ним. «Воронин Михаил Анатольевич», прочитала Марина на памятнике и медленно опустилась на колени в снег, прислонившись щекой к ледяному мрамору.

— Прости меня, мой маленький, — прошептали ее губы. — Я все же любила тебя. Я любила тебя, мой сыночек.

Затем, когда ее юбка насквозь промокла от снега, Марина поднялась с колен и, в последний раз прикоснувшись губами камня, пошла на другой конец кладбища, что словно был из совсем другого мира — деревянные кресты, без каких-либо украшений и цветов. Там она сразу же нашла взглядом большой камень, к которому и направилась, аккуратно огибая многочисленные могилы. Анатоль не обманул ее — он отдал последнюю дань Марининой нянюшке, заказав для нее могильный камень и погребальный венок, остатки которого виднелись сквозь снег.

«Любимой нянюшке Агнии от скорбящей питомицы Марины», было выбито на камне, и Марина не смогла сдержать слез. Безмерная благодарность к супругу вдруг переполнила ее грудь.

— Здравствуй, моя родная. На родительскую[514] не успела к тебе, так ныне пришла, — прошептала она, опускаясь на колени в снег. — Вот видишь, какой тебе дар Анатоль Михайлович сделал, а ты так к нему.., — она вдруг замолчала, заслышав где-то вдалеке карканье ворон, что слетели с крыши дома отца Иоанна подле церкви, а потом зашептала горячо, обхватив себя за плечи руками. — Родная моя, как не хватает мне тебя! За что Господь отнял тебя у меня? В какую провинность? Не могу, не хочу думать о том, что тебя нет более. В Петербурге думаю, что ты в деревне, а в Завидово — что ты в столице, в городском доме. Тяжко мне, Гнешечка, ой как тяжко! Столько слез пролила, столько горя! Вот грехи свои еду замаливать… перед родителями, что тогда ослушалась их, перед супругом своим грешна. Где ты, Гнеша, слышишь ли ты меня? Я так хочу, чтобы ты была рядом!

Марина не знала, сколько просидела на могиле няньки, задумавшись. Ее вернуло на грешную землю из мыслей громкое хлопанье крыльев и очередное карканье, не поладивших между собой ворон подле церкви. Она вдруг осознала, как замерзли промокшие ноги, как заледенели руки без перчаток. С трудом поднялась с земли и, уже уходя, попросила:

— Береги там моего сыночка. Сердце болит за него. Прощай, Гнешечка. Помяну тебя вскоре в молитвах своих. Спи спокойно, моя милая. Не тревожься за меня, не тревожься.

Прибыв в Нижний Новгород, Марина сначала направилась в дом к тетушкам Анатоля на Варварскую улицу, чтобы передать им родственницу, как говорят «de main en main[515]». Казалось, в этом небольшом доме с палисадником ничего не изменилось: все так же суетились старушки, те же мопсы прыгали вкруг прибывших, все так же грустно смотрела из своего уголка в гостиной компаньонка престарелых девиц. Тетушки очень расстроились, едва узнали, что Марина заехала всего на пару часов и вскоре покинет их дом. Они уговорили ее сесть за стол и отведать с ними чаю с блинами («Ведь Сырная же!»), а быть может, и даже рюмочку сливовой наливки, что отменно изготовляла их ключница.

— Ах, душенька, какое несчастье! — качала головой одна, наблюдая пристально за Катиш в лорнет. — Мы так с сестрицей огорчились, когда получили от вас вести. Но, слава Пречистой, твое здравие ныне отменное. А детки-то… они еще будут детки-то!

— Да-да, — кивала вторая, гладя по голове мопса, что сидел у нее на коленях и потихоньку, украдкой ел блин с ее тарелки. — Вот кузина наша, взять к примеру, мать Анатолички и Катеньки. Ведь скольких потеряла-то. А вон какие детки выросли!