В тени баньяна

Мы вымыли Радану, и теперь она пахла как подгоревший пальмовый сахар. Мае вытерла ее и положила обратно на циновку. Мама поднялась из угла. Она по-прежнему не плакала, а только постанывала. Когда-то я воображала, что мама – призрак. И вот теперь она стала им, ее душа отправилась вслед за душой Раданы. Мне хотелось попросить у Пока гвоздь от гроба. Пригвоздить мамину душу к телу. Пригвоздить маму к себе.

Мама достала белое платье Раданы – то самое, «нереволюционное» – с блестящим чесучовым верхом, юбкой из тюля, розовыми цветочками на воротнике и бантом-бабочкой на спине. Я представляла, как он будет хлопать атласными крыльями, когда Радана будет бегать в своем наряде. Белый мотылек в погоне за девочкой-мечтой. Белый. Теперь я вспомнила. Цвет скорби. Не черный, как у Революции. Не шафрановый, как у монахов.

Сестра умерла. Пока я спала.

Мама одела Радану в платье.

– Засыпай, засыпай, – напевала она, будто играя с куклой. – На дворе ночь, засыпай…

Она говорила со мной или с Раданой?

Мама разбудила меня – сказать, что Радана уже не проснется. Никогда. Временное стало вечным. Жизнь стала смертью.

Мама отдала Радану Мае. Та взяла подаренный мамой фиолетовый сампот и запеленала в него сестру, как младенца, оставив открытым только лицо. Затем положила ее рядом со мной и укрыла нас одеялом. Я крепко обняла Радану, словно тепло моего тела могло вернуть ее к жизни.

– Совсем кроха, – зарыдала Мае. – Червячок в коконе.

– Нерожденная бабочка… – сказала мама, раскачиваясь взад-вперед.

Завтра ее похороны.

Утром, когда мы собрались на бамбуковом настиле под хижиной, появилась Толстая, вся в черном, весьма довольная собой. С ней пришли другие жены камапхибалей. Члены Похоронного комитета, представила их Толстая.

– Мы – ваши товарищи, товарищ, – напомнила она маме. – Мы пришли помочь.

Однако того, что хотела мама, у них точно не было. Она хотела Радану.

– Вы правильно себя ведете, товарищ Ана. Слезы – признак слабости.

Остальные пробормотали что-то, соглашаясь со своей предводительницей. И хотя все они были примерно одного возраста с мамой и у всех подрастали дети, никто из этих женщин не понимал маминого горя. Они хвалили ее за самообладание, за отсутствие слез.

– Сожаление – яд. Революция не велит лить слезы по тому, что осталось в прошлом. Из вас получится настоящая революционерка.

Мама молча смотрела на обступивших ее жен камапхибалей. Точно голодные стервятники подбирались к курице с мертвым цыпленком.

Пок закончил мастерить гроб. Укладывая тело внутрь, он уронил слезу, она упала на щеку Раданы – как будто та оплакивала собственную смерть. В утреннем свете кожа сестры казалась белой, как платье, глаза, метавшиеся во сне под опущенными веками, застыли. «Смерть – это когда закрываешь глаза, – попытался однажды объяснить папа. – Когда спишь, но не видишь снов». Радана умерла. Она больше не видела снов.

Гроб зароют они, объяснил Похоронный комитет. Где-нибудь на рисовом поле. Не пропадать же телу. Радана удобрит собой почву и послужит Революции лучше, чем при жизни. Мы должны гордиться. Так хоронили тех, кто принес себя в жертву Революции. И у них не было гробов. Радане повезло. У нее есть гроб. Буржуазная смерть.

– Религиозного обряда не будет, – старательно разъясняла Толстая. – Это феодальная традиция богачей. Молитвы тоже не будет. Молитва – ложное утешение. Она не вернет ребенка…

– Довольно! – оборвал ее Пок.

Он заколотил крышку гроба.

Мама отдала Толстой оставшуюся одежду Раданы, сложенную аккуратной стопкой и перевязанную красной лентой – той, что она купила у девочки вместе с новогодней жасминовой гирляндой, когда мы уезжали из Пномпеня; когда из всех цветов мама предпочитала красный; когда она была молодой, сильной и красивой. Она хотела, чтобы одежду и ленту похоронили вместе с Раданой?

– Пожалуйста, возьмите…

– Там, куда отправится ваша дочь, эти вещи не нужны, – заявила Толстая.

– Нельзя отпускать ребенка в следующую жизнь без вещей! – возразила Мае. – Сжальтесь над ее душой…

– Достаточно того, что на ней! – рявкнула Толстая. – Остальное – буржуазная роскошь!

– Пожалуйста. – Дрожа всем телом, мама протягивала Толстой стопку одежды.

У мамы на коленях лежала подушка Раданы, вся в темных разводах от пота, которым обливалась сестра во время болезни. Слишком старая и грязная, подушка не годилась ни для следующей жизни, ни для этой. Никто из Похоронного комитета даже не обратил на нее внимания. Они все уставились на стопку одежды.

В конце концов Толстая согласилась.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказала она, сунув одежду под мышку. – Гроб понесем мы. Вам идти не нужно.

Мама кивнула, прижав подушку к груди.

Я смотрела на маму, и отчаянный крик подступал к горлу. Что же ты сидишь! Сделай что-нибудь! Скажи им, чтобы вернули Радану. Она не умерла! Почему ты просто сидишь, обняв эту дурацкую подушку? Верни Радану! Она не умерла! Верни ее!