В тени двух богов

– Зачем тебе номенклатор, мама? – удивился Марк. – Сегодня прохладно и вряд ли ты будешь раздвигать шторы паланкина, чтобы разглядеть тех, кто попадется навстречу.

– Ты же знаешь, твоя мать от природы любопытна.

Рим любил праздники, торжественные шествия, триумфы. Их было много, на разный вкус и лад, и почти все они связаны с богами. Всякий шаг гражданина Рима от рождения до смерти, сопровождался ими, охранялся, помогал гению, живущему внутри каждого человека.

В марте только один праздник отмечался всеми – Либералии. Он был важен тем, что юноши в этот день снимали тогу-претексту и облачались в тогу-вирилу или тогу мужественности, как бы заменяя детскую жизнь на взрослую. Впрочем, это виделось простым делом, словно со сменой одежды легко можно изменить не статус, а внутреннее восприятие мира. Марку, воспитанному на беседах с учителями-греками, у которых мироощущение было глубже и шире римлян, казалось это странным.

Его сородичи на фоне греков выглядели более прагматичными, целеустремленными и материальными, что имело свои преимущества при покорении других народов. Но этим приземленным людям был неведом тот буйный полет поэтической фантазии, который владел народом, давшим такого великого поэта как Гомер. Римляне оказались бесконечно далекими от глубокомысленных рассуждений Аристотеля и Платона, создавших философию их цивилизации.

Либералии были связаны не только с ритуалом перехода юношей во взрослую жизнь. Для многих Либер звучал почти так же, как слово свобода32, хотя Либер и Либера были всего лишь супружеской парой – символом плодородия и ее силы. Потому римляне любили этот праздник, который позволял делать веселые непристойности и быть слегка распущенным, на короткое время избегая строгостей и ритуалов обычной жизни. И, кроме того, важность Либера заключалась в том, что он помогал мужчине освободиться от семени во время любовных игр, а его супруга Либера то же самое делала для женщин33.

Гуляя по городу с большим грузным Антиохом, непременно сопровождавшим его, Марк рассматривал эти веселые толпы людей, слегка подвыпивших, крикливых, натянувших на физиономии маски из древесной коры и листьев, размахивавших маленькими фаллосами, сделанными из цветов. Почти все они без исключения напевали шуточные скабрезные песенки и Марк, невольно подхваченный этим водоворотом веселья, тоже подпевал.

Он любил иногда в такие праздники побродить по Риму, укутавшись, если дело было зимой или ранней весной, в теплый плащ, накинув капюшон на голову. Любил вдыхать воздух вольного города и чувствовать себя гражданином вселенной по имени Рим. Он любил наблюдать, ведь неторопливому, вдумчивому созерцанию учил его Диогнет, но тот также наставлял, что созерцание должно быть осмысленным, ведущим к правильным мыслям.

Вот эти пьяные люди в раскрашенных масках. Зачем он смотрит на них, что хочет увидеть, разглядеть под масками? Не лучше ли бросить раздумья и влиться в полноводную людскую реку, бурлящую на узких городских улочках и разливающуюся вширь, по окраинам, как весенний Тибр во время половодья?

Не лучше ли смело подойти к молоденькой вольноотпущеннице с нескромным предложением? Или смутить почтенную матрону дерзким взглядом? И хвастать потом о своей смелости перед Викторином или Фусцианом? Ведь Бебий Лонг и еще один их приятель из плебеев Кален, уже хвалились победами над женщинами. Не над рабынями, с которыми можно делать все, что угодно, а именно над свободными римлянками.

Четырнадцатилетний мальчишка, вступающий во взрослую жизнь. Разве не этим он должен отметить столь важное событие? Взрослость ведь состоит не только в том, чтобы одну одежду поменять на другую, чтобы белую тогу с красной полосой заменить белоснежной. Взрослость состоит в возможности делать то, что еще раньше было запрещено, она заключается в отрицании всех запретов.

Он думал подобным образом, и внезапно возникшие мысли его засмущали. Возникшее в глубине сердца пьянящее чувство свободы, дозволение всего, что угодно душе, придавали смелости, влекли к безрассудству. Они с Антиохом шли дальше к Авентинскому холму, где находился храм богини плодородия Цереры. Именно там было святилище Либера и Либеры.

Узкие улочки, высокие громады кирпичных инсул, из входа в которые несет запахами готовящейся еды, мочи и нечистот. Стены домов расписаны всякими словами, по большей части непристойными, к которым здесь все привыкли. «Семпроний вчера вставил вдове Секста», «Никанор бьет жену Чичеру», «Флор настоящий жеребец, ему мало пяти женщин», «Девчонки, я променял вас на мужские задницы».

Марк не в первый раз читал подобные грубые надписи, идущие из глубин народного самосознания. Конечно, простота уличного юмора не шла ни в какое сравнение с изысканными шутками юристов, философов или риторов. Она была ближе к ателланам и мимам, к актерам, которые их играли, например, к известному всем Маруллу. И все же Марка никогда не смущали осененные Эросом откровенные картинки, напичканные вызывающе огромными фаллосами.