Смертельная заводь
Энн Уорд, 1920 год
Она уже находилась в доме. Внутри. Снаружи бояться было нечего, опасность таилась внутри. Она ждала, ждала все время, с того самого дня, когда он вернулся домой.
Но для Энн это был не страх, а чувство вины. Холодное и твердое, как речная галька, сознание того, чего она желала, мечты, которую она позволила себе осуществить той ночью, когда кошмар, в который превратилась ее жизнь, стал невыносимым. Этим кошмаром был мужчина, ложившийся с ней в постель или сидевший у камина со стаканом в руке, так и не сняв после улицы ботинок. Кошмаром был его полный отвращения взгляд, который она не раз ловила на себе, словно была какой-то уродиной. Она знала, что дело не в ней лично. Он так относился ко всем женщинам, детям, старикам, всем мужчинам, не бывавшим на войне. Но ей все равно было больно видеть и чувствовать, – больнее и ужаснее всего на свете, – как сильно он ее ненавидит.
Но разве ей не в чем себя упрекнуть? Кошмар был реальностью, он жил в ее доме, но ей не давал покоя сон, и ей так хотелось, чтобы он стал явью. Ей приснилось, будто на дворе лето 1915 года, она в доме одна и он только что ушел на фронт. Во сне наступал вечер, солнце клонилось к закату, в углах дома собирались тени, и раздавался стук в дверь. На пороге стоял одетый в форму мужчина с телеграммой в руке, и она понимала, что ее муж никогда не вернется домой. Когда она грезила об этом наяву, ей было все равно, как это случилось. Погиб ли он как герой, спасая друга, или трусливо, спасаясь бегством. Это было не важно, главное – его больше нет.
Ей бы точно было легче. И это правда, ведь так? Тогда почему он не должен ее ненавидеть? Если бы он погиб на войне, она бы оплакала его, окружающие проявили бы к ней сочувствие и жалость – и мама, и друзья, и его братья (если бы остались живы). Они бы помогли ей выстоять, поддержали ее, и она бы все пережила. Она бы горевала по нему, долго, но всему наступает конец. Ей было бы девятнадцать, двадцать, двадцать один – вся жизнь впереди.
Он обоснованно ненавидел ее. Три года, почти три года он воевал, утопая в дерьме и крови людей, с которыми перед этим вместе курил, и теперь она жалела, что он вернулся, и сокрушалась, что день с телеграммой так и не наступил. Она любила его с пятнадцати лет, даже не помнила, как жила до его появления. Война началась, когда ему исполнилось восемнадцать, а в девятнадцать его отправили на фронт, и каждый раз он приезжал оттуда на побывку, состарившись не на месяцы, а на годы, десятилетия, века.
Правда, в первый приезд он изменился не сильно. По ночам кричал и бился, как в лихорадке. Говорил ей, что не хочет возвращаться, что там слишком страшно. В последний вечер перед отъездом она нашла его на берегу реки и силой притащила домой. (Ей не следовало этого делать. Не нужно было его останавливать.) Она сама поступила эгоистично. И теперь пожинает плоды.
В свой второй приезд он не плакал. Он молчал, отгородившись от всего мира, и лишь изредка бросал на нее взгляды исподлобья, но никогда не смотрел прямо, даже в постели. Он переворачивал ее и не останавливался, даже когда она просила, а один раз его не остановило начавшееся у нее кровотечение. Он уже тогда ее ненавидел. Сначала она этого не понимала, но когда сказала, как ей жалко девушек, с которыми так плохо обращаются в тюрьмах, и тех, кто отказывается от прохождения военной службы по идейным соображениям, он ударил ее по лицу, плюнул и обозвал шлюхой.
В третий раз он вернулся совершенно другим человеком. И она знала, что ее прежнего мужа больше нет. От него ничего не осталось. И она не могла уйти, не могла полюбить другого человека и начать жизнь заново, потому что в ее жизни был только он один и теперь его не стало… Не стало, но при этом он продолжал сидеть у камина в ботинках и смотреть на нее как на врага, и она желала ему смерти.
Что это за жизнь?
Энн так хотелось найти выход. Она жалела, что не владеет тайнами, в которые были посвящены другие женщины, но Либби Ситон давно умерла и забрала их с собой. Кое-что Энн, конечно, было известно, как и большинству женщин деревни. Они знали, какие грибы собирать, а какие не трогать, их предупреждали никогда не прикасаться к белладонне. Энн знала, где она растет в лесу, знала ее действие, но не желала мужу такой смерти.
Он все время боялся. Стоило ей бросить украдкой взгляд, и она замечала на его лице страх: он не спускал глаз с двери и в сумерки с тревогой вглядывался в перелесок. Он боялся и постоянно высматривал опасность. Но он смотрел не в том направлении, потому что враг таился не там. Он уже забрался к нему в дом и ждал у камина.
Она не хотела, чтобы ему было страшно. Она не хотела, чтобы он видел, как на него падает тень, поэтому дождалась, когда он уснет у камина в своих вечных ботинках и с пустой бутылкой в руке. Она действовала тихо и быстро. Приставила к его шее лезвие ножа и нажала с такой силой, что он умер, даже не успев проснуться. Так-то лучше.
Правда, она вся перепачкалась в крови, и пришлось идти на реку, чтобы смыть ее.
