В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

После тех кошмарных разоблачений, которые мы узнали из дела  Шульгина, из записок Оперпута, из процесса Бирка, разве возможно поставить какие-нибудь пределы большевицкой провокации? Теперь при всяком террористическом акте, особенно если он нужен был для чекистов в данный момент, невольно возникает предположение, что и тут имела место та поистине дьвольская система, которая раскрыта не совсем, но все же в достаточной мере. Если Шульгин, опытный старый политик, мог попасть в сети чекистской провокации, если он совершал то, что нужно было агентам ГПУ, то разве нельзя допустить, что и молодые неопытные люди, горящие жаждой мести, могли сыграть роль орудия в руках провокаторов. Кое-что говорит в пользу этого предположения. Прежде всего, очень знаменательно, что террористический акт был произведен, когда в сов. кругах выяснился, по существу, провал всего чекистского Шахтинского действия. Далее, очень симптоматично, что сообщение об этом акте было дано, однако, не сейчас после его совершения, только через несколько дней после того как в берлинских газетах появились сведения о покушении. По-видимому, и в большевицких кругах допускают здесь руку ОГПУ. Заслуживают внимания и некоторые другие подробности. Покушение было произведено в таком месте ГПУ, в бюро пропусков, где, по существу, никого из сколько-нибудь ответственных лиц и быть не могло. Радкевич хотел проникнуть к Менжинскому, но туда его не пустили. Если предположить, что о покушении чекисты были осведомлены, то это тоже характерный прием, при помощи которого провокаторы избавляются от неудобных разоблачений своих жертв. Повторяем, все это, конечно, догадки и предположения. Но они невольно возникают у всех, кто знаком с методами чекистского правления. Если весь Шах-тинский процесс был, по существу, яркой иллюстрацией метода провокации, то очень стильным эпилогом явилось бы провокационное покушение ОГПУ[489].

Со своей стороны, намекнул на причастность ОГПУ к диверсии и таинственный корреспондент С. П. Мельгунова из советской России, подписывавший свои письма именем «Кузьма» и, по всей видимости, являвшийся агентом советской контрразведки[490].

В своей финальной фазе траектория жизни Радковича представила собой, таким образом, «параллель» тому, что прошел его единомышленник, соратник, соперник и антипод Опперпут. Компрометирующие слухи, как выяснилось, преследовали мужа М. В. Захарченко и раньше, задолго до покушения на Лубянке. Гельсингфорсский корреспондент Сегодня, отец покойного поэта И. Савина, лично знакомый со многими из кутеповских добровольцев в Финляндии, сообщал, что скрытного, неразговорчивого Г. Н. Радковича подозревали в двойной игре, в близости к большевикам:

Ему бросали упреки, почему, мол, хождения в Москву, при его участии, часто оканчивались неудачами.

Надо думать, что смерть Радковича-Шульц опровергает эту клевету[491].