В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

Я не уклоняюсь от общественного суда, но пусть меня судят те, кто побывает в ВЧК на положении подследственных контрреволюционеров. Я подчеркиваю, контрреволюционеров, ибо большая разница между тем, как обращаются в ГПУ с социалистами и контрреволюционерами.

Кто был в Москве во время эсеровского процесса, тот видел стотысячные толпы советских служащих, состоящих из инженеров, профессоров, офицеров, чиновников, которые «приходили» к Дому Союзов, где слушался процесс, и «единогласно» требовали смертной казни для подсудимых. Вдумайтесь в ужас этого и не судите строго тех, кто каялся во Внутренней тюрьме ГПУ и даже стал секретным сотрудником советской контр-разведки.

Примите уверения и проч.

Эдуард Опперпут.

Гельсингфорс.

К письму редакция сделала следующую приписку:

От редакции.

Новое письмо агента ГПУ Э. Опперпута мы печатаем без всяких сокращений, как ценный материал, относящийся к печально закончившейся деятельности савинковских организаций, но все же считаем необходимым отметить, что новые факты, сообщаемые Опперпутом, оставляют целый ряд недоуменных вопросов. Основной факт, сообщенный в «Сегодня», что вся деятельность Народного Союза Защиты Родины и Свободы была раскрыта после ареста Опперпута и на основании его показаний, остается неопровергнутым. Десятки расстрелянных в советских тюрьмах и подвалах ВЧК не могут служить оправданием предательства и хотя бы искупаемого раскаяния.

К подробной оценке заявлений Опперпута мы вернемся, когда он даст в печати обещанные полные и исчерпывающие разоблачения деятельности ГПУ и его многочисленных агентов[275].

Учитывая, что данное письмо Опперпута было послано в ответ на первую из двух анонимных статей, помещенную 12 мая, до того как он ознакомился со второй статьей, упрек редакции был, разу-мется, неоправданным. Но здесь важно указание на «обещанные полные и исчерпывающие разоблачения деятельности ГПУ» — Сегодня явно рассчитывало на получение и публикацию этих сенсационных материалов. Степень их сенсационности была ясна хотя бы из того, что в опперпутовском письме впервые оглашалось то, что до тех пор было совершенно никому не известным, — факт нахождения Эльвенгрена в советской тюрьме и его сумасшествие, вызванное, как намекнул автор, пытками. Отдавая себе отчет в скандальном международном политическом значении своего сообщения, он не только видел в нем путь к облегчению участи заключеного, но и стремился, по-видимому, загладить собственную вину — отзывы об Эльвенгрене в брошюре 1921 года.

Между тем и самому Опперпуту, и жадным до сенсации газетам пришлось столкнуться с тем, что плотная завеса секретности не только не рассеивалась, но и, наоборот, сгущалась с каждым новым публичным разоблачением. Каковы бы ни были толкования происшедшего, эта атмосфера парализовала полемику, вынуждая все стороны тщательно дозировать оглашение тех или иных сведений. В особенно трудном положении находился Опперпут, поставленный в оборонительную позицию под перекрестным огнем дезинформации ГПУ, противников, поминавших ему савинковскую историю, и скептиков, видевших в каждом его шаге тщательно просчитанную провокацию большевиков.

В первую очередь ему приходилось освободить от гипертрофированных наслоений савинковский эпизод. В своей мемуарной книге вдова С. Г. Рейли. Пепита Бобадилья приводит письмо М. В. Захарченко-Шульц, написанное в те дни из Гельсингфорса[276]. Рассказав подруге о драматических событиях последних недель и поведав ей правду о гибели Рейли, только что впервые услышанную от Опперпута, М. В. Захарченко вставила в письмо и просьбу: «Прошу только об одном: сообщите мне о человеке, которого зовут Александром Опперпутом. Какую роль он играл в савинковской истории?» — надеясь получить новые детали, которые адресат мог узнать от Сиднея Рейли. Но, очевидно, Пепита не была посвящена в ту историю и ей нечего было сообщить, кроме разве что повторения вслед за газетами общих обвинений Опперпута в провокаторстве. Интересен поэтому ответ М. Захарченко, посланный 25 мая:

Дорогая Пепита!