В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

В. В. Шульгин узнал о провале «Треста» — в версии Потапова — в один день с получением письма Кутеповым, 24 апреля[280]. Кутепов, который к тому времени получил от беглецов и другую, отличную от потаповской, картину происшедшего, посоветовал Шульгину пока не высказываться публично о необходимости пересмотра писателем своей оценки путешествия в СССР и выводов из него, изложенных в Трех столицах. Ведь одно допущение, что поездка была сплошной инсценировкой ГПУ, придавала восторженному заключению автора о том, что Россия воскресает, гротескный оттенок. Совершенным конфузом оборачивались и монологи «контрабандистов», поскольку сейчас становилось невозможным отделить подлинную политическую программу руководства «Треста», столь рьяно отстаиваемую в книге, от чекистского блефа. Дело усугублялось тем, что Шульгин был более склонен к тому, чтобы принять версию Потапова, позволявшую придерживаться мнения о Якушеве как о светлой личности, чем версию Опперпута, согласно которой организация была не чем другим, как «легендой» ГПУ.

Выжидательно-молчаливым вынужден был быть и главный редактор Возрождения. В своем «Дневнике политика» он буквально несколькими скупыми фразами откликнулся на новости, вызвавшие оцепенение в эмигрантской общественной жизни:

Советская печать сообщила об арестах в Москве и других местах каких-то «монархистов», которые якобы лишены всяких связей с какими-либо слоями населения. За этим сообщением вскоре, однако, последовало тоже отмеченное у нас, появившееся в рижском «Сегодня» сенсационное разоблачение бывшего агента ГПУ Стауница-Опперпута о системе и сети провокации внутри России и за границей, созданной ГПУ. Не имея возможности и не желая сейчас судить об этом разоблачении по существу, мы не можем, однако, не оценивать и его как симптом внутреннего разложения полицейской организации советчины[281]

Принципиальное отличие этого беглого высказывания от большинства тогдашних упоминаний Опперпута другими лицами состоит в эпитете «бывший (агент ГПУ)». Оно указывает на несогласие Струве с трактовкой, данной побегу Опперпута в польском Генштабе.

К этому времени Опперпут уже больше месяца провел в работе над письменными показаниями, часть из которых предполагалась им для обнародования, а другая адресовалась Кутепову и членам его боевой организации. По копиям, хранящимся в собрании Гуверовского института[282] , и выдержкам, опубликованным в газете Сегодня,[283]мы можем теперь оценить их содержание. В записках подробно освещаются возникновение «Треста» и роль в нем Артузова, Лангового, Стырне, Романа Бирка и др., упоминаются видные чекисты Агранов, Сосновский, Кияковский, рассказывается о попытках завербовать эстонского посланника Адо Бирка в сексоты и о расстреле Сиднея Рейли. Общий вывод Опперпута полон пессимизма и содержит аллюзию на Польшу: «Трест свое назначение выполнил блестяще и к настоящему моменту его реномэ настолько высоко, что мои выступления с неопровержимыми данными в руках не в состоянии поколебать веру в него целого ряда иностранных штабов, и выйди я в другую страну, я бы сейчас сидел в тюрьме, а процветание Треста продолжалось по-прежнему». Анализ записок приводит к выводу о достоверности и точности Опперпута, в свою очередь свидетельствующих об искренности его перехода на сторону эмиграции. Упрек, что в них содержится мало действительно нового[284], несостоятелен, если мы сравним их, с одной стороны, с тогдашним уровнем осведомленности на Западе о советских органах безопасности и — с другой — с кругом сведений, который был доступен Опперпуту в его амплуа секретного сотрудника в «Тресте»[285].