В то далёкое лето. Повести, рассказы

Небо над горами постепенно прояснялось, потом, где-то, за окном, перебивая друг друга, защебетали скворцы — чынк-чынк, чынк-чынк, чынк-чынк, потом — фьют, фьют, фьют…

Там, в индийском городе Сурат, далеко, за тысячи километров отсюда, несмотря на конец декабря, также, как поздней весной у нас, в одетом в зелень сквере, пели птицы: чинк-чинк, чинк-чинк, чинк-чинк, как теперь здесь, та же сладостная трель — фьют-фьют-фьют…

Осторожно, чтобы не разбудить Лусине, выхожу во двор. Там, вдали, за туманными ущельями и высоченными горами, в небесной синеве, над седоватым Качагакабердом, обнаженным, как Ангелочек, с улыбающимся ликом, вставало солнце, и от его вида сверкало, сияло небо.

Воздух разреженный и холодный, как иней. Но я не чувствую холода. Никогда и нигде человек, наверное, не может чувствовать себя так хорошо, как на пороге своего маленького, родного дома. Потому, что там прошли твои чудесные годы детства и юности, эти дни навечно неразлучны с тобой, от восхода твоей быстротечной жизни до заката.

Мой взляд, невольно, попадает на застекленную длинную веранду, где в неизменной своей позе сидит, словно отключенная от мира сего, моя бабушка. В той позе, в которой мы ее оставили вечером. Я медленно поднимаюсь на веранду и, подходя к ней, сажусь на край тахты.

— Доброе утро, бабушка Шаум, как ты?

Сама себе что-то неслышно бормочет. Руку кладу на ее сухощавую, жилистую руку, она быстро берет ее в свои теплые ладони и, словно, в ответ на мой вопрос, хотя я знаю, что не слышала меня, говорит:

— В голове у меня шумит, гремит… свадьба, что ли, не понимаю… — и продолжает, мотая головой, вроде, как напевая: — человеческая жизнь в этом мире очень коротка, айан матаг[3]. Все течет и жизнь тоже течет, как вода, но моя вода уже перекрыта сверху, у истока, осталась какая-то струйка, и та уже скоро иссякнет…

Отрешенная от мира, безучастная к привычным звукам, доносяющимся снаружи, к трелям птиц, непорочному утреннему свету, мелодичному шелесту листьев, она, преданная далеким мыслям, воспоминаниям, качает головой. Иногда, дремлет, опустив голову на грудь, но только на пол секунды, потом снова открывает глаза и смотрит на улицу, хотя давно уже, больше года, как лишилась и зрения, и слуха. Только отблески света, чуть проникающие звуки вокруг нее, остальное — мрак и тишина.

В этой тишине и во мраке, иногда, бьют барабаны, звучит зурна, в день Воскресения Христа, молодые женщины и девушки в новой одежде, с разноцветными лентами в волнующихся косах и расческами в каменьях, поют в хороводе, и среди них — она, самая красивая и самый приятный голос у нее, она солистка.

— Цветок мой сорван отныне…

Хор выдает с весенним ветерком:

— Джан, гюлюм, джан, джан…

Снова она:

— Скрыт на высокой горе…

И снова хор:

— Джан, Гюлюм, джан, джан…

Празднество началось вчера. Девушки, разделившись на группы, собрали на лугах разноцветные цветы, набрали с родников воду в глиняные кувшины, поставили туда цветы, отнесли в церковь, чтобы поп освятил во время Богослужения. Потом, обходили дома и ставили освященные цветы на ручную маслобойню, чтобы масла было достаточно, привязывали к рогам коров, чтобы молоко было обильным, освященной водой брызгали поля, чтобы скоро поспевала нива…

Песня радостно раздавалась эхом в ущельях, окружающих деревню с трех сторон:

Цветок мой сорван отныне,
Джан, гюлюм, джан, джан,
Скрыт на высокой горе,
Джан, гюлюм, джан, джан…

Во время танца в хороводе она заметила чей-то внимательный взгляд на себе, не решалась поднять глаза, хотя, внутренне чувствовала, знала, кто это. Она, конечно, слышала о нем, но вчера, возвращаясь домой из двухгодичной школы, впервые увидела его вблизи.