В то же время. Эссе и выступления

Когда это «другое место» стало охватывать еще больше географии, когда я стала читать — в переводе, разумеется, — прекрасные книги, написанные изначально на не английском, когда я переключилась на мировую литературу, этот переход произошел практически незаметно. Дюма, Гюго и прочие — я знала, что я читаю «зарубежных» писателей. Я не задавалась вопросом, как эти замечательные книги стали доступны для меня. (Вопрос: кто величайший русский писатель XIX века? Ответ: Констанс Гарнетт[23].) Если мне встречалось нескладное предложение в романе Манна, Бальзака или Толстого, мне не приходило в голову задуматься, так же оно нескладно звучало на немецком, французском или русском или это его «плохо» перевели. Для моего юного, неопытного читательского ума не существовало такой вещи, как плохой перевод. Существовал только перевод — расшифровка тех книг, которые иначе я бы никак не узнала и не полюбила. В моем представлении оригинальный текст и перевод являлись одним и тем же.

Впервые я задумалась о плохом переводе, когда в шестнадцать лет начала ходить в чикагскую оперу. У меня тогда впервые оказался в руках перевод рядом с оригиналом: оригинал на левой стороне страницы (я тогда уже немного знала французский и итальянский) и английский текст на правой. Меня поразили и озадачили грубейшие неточности в этом переводе. (Только через много лет я поняла, почему слова либретто невозможно перевести буквально.) За пределами оперы в те ранние годы я никогда не спрашивала себя, когда читала переводную литературу, что я упускаю. Мне казалось, что я, как страстный читатель, должна уметь преодолевать ограничения перевода, как когда ты пересматриваешь любимый старый фильм и не замечаешь царапины на пленке. Переводы стали для меня даром, и я всегда буду за них благодарна. Чем — или кем — я была бы без Достоевского, Толстого и Чехова?

Мое представление о том, чем может быть литература, мое восхищение писательством как призванием и как воплощением свободы — все эти ключевые составляющие моего мироощущения я бы не приобрела, если бы с малых лет не читала переводные книги. Литература была способна мысленно перенести меня в прошлое, в другие страны — куда угодно. И литература ставила под сомнение мою реальность, предлагая посмотреть на нее через призму более высоких стандартов.

Писатель — это в первую очередь читатель. Именно из чтения я усваиваю стандарты, по которым оцениваю собственную работу и которым я, как ни прискорбно, совершенно не соответствую. Именно через чтение, а не через писательство я стала частью сообщества — сообщества литературы, — в котором больше мертвых авторов, чем живых. Чтение и стандарты — это основа наших отношений с прошлым и незнакомым нам. И я верю, что чтение и стандарты литературы — это важнейшая основа наших отношений с переводной литературой.

_Об отваге и сопротивлении. Вступительная речь на церемонии вручения премии Оскара Ромеро

Позвольте мне сказать о двух, лишь двух героях из миллионов других героев. О двух жертвах, двух среди миллионов других жертв.

Первый: Оскар Арнульфо Ромеро, архиепископ Сан-Сальвадора, убитый в своей ризе во время мессы в соборе 24 марта 1980 года, — двадцать три года назад, — потому что «открыто выступал за справедливый мир и против насилия и угнетения». (Я цитирую описание премии Оскара Ромеро, которой сегодня удостаивают Ишая Менухина.)

Вторая: Рэйчел Корри, двадцатитрехлетняя студентка из города Олимпия, штат Вашингтон, убитая в ярком неоново-оранжевом жилете со светящимися полосами, которые для безопасности носят «живые щиты», когда пыталась остановить почти ежедневный снос домов израильской армией в Рафахе на юге сектора Газа, близ границы с Египтом, 16 марта 2003 года — две недели назад. Стоя перед домом палестинского врача, Корри, одна из восьми молодых волонтеров из США и Британии, махала и кричала водителю огромного бронированного бульдозера D-9 через мегафон, затем упала на колени на его пути… но он не остановился.

Две символические жертвенные фигуры, погубленные силами агрессии и угнетения, которым они составляли ненасильственную, принципиальную, опасную оппозицию.

Поговорим о риске. Риске наказания. Риске изоляции. Риске получить травмы или быть убитым. Риске навлечь на себя презрение.

Мы все в том или ином роде солдаты. Нам всем тяжело нарушать строй, вызывать неодобрение, порицание, агрессию оскорбленного большинства с другими представлениями о лояльности. Мы прячемся за такими большими словами, как справедливость, мир, примирение, формируя новые, совсем не такие большие и относительно бессильные сообщества единомышленников. Это сподвигает нас выходить на демонстрации, протесты, публичные акты гражданского неповиновения — но не на учебный плац и не на поле боя.

Отбиться от своего племени, шагнуть за его пределы в мир, где меньше людей, но больше духовных возможностей — если вам непривычно занимать позицию изгоя и диссидента, то это сложный, изнурительный процесс.