В царстве глины и огня

На заводъ они пришли уже поздно и были изрядно пьяны. Матрешка шла обнявшись съ Мухоморомъ и голосила псню; Леонтій подыгрывалъ на гармоніи. Когда Матрешка вошла въ казарму, тамъ уже вс спали. Спала и Дунька. Матрешкина койка приходилась рядомъ съ Дунькиной. Добравшись до своей койки, Матрешка залзла на нее, растянулась и стала было будить Дуньку, чтобы начать съ ней разговоръ о Леонтіи, но какъ ни расталкивала она Дуньку, Дунька только мычала и отмахивалась, а просыпаться не просыпалась. Матрешка не добилась толку и заснула.

Утромъ въ воскресенье въ казарм зашумли ране обыкновеннаго. Рабочіе, получившіе съ вечера разсчетъ и сбиравшіеся узжать съ завода, проснулись совсмъ спозаранку и потащили изъ казармы мшки и свой скарбъ. Сдлалось шумно, раздавались крики, ругань и остальнымъ рабочимъ спать было тоже невозможно. Проснулись и встали и Дунька съ Матрешкой.

— Ужасти, двушка, какъ сегодня у меня башка трещитъ, жаловалась Матрешка Дуньк. — Вчера Леонтій повелъ Мухомора и меня угощать на прощанье, и просто уйму пива въ трактир выпили. Я ужъ такъ жалла, такъ жалла, что тебя съ нами не было.

— Да ты въ ум? Пойду я теперь въ трактиръ съ Леонтіемъ! Отъ человка только что откупилась и вдругъ угощаться съ нимъ пойду! отвчала Дунька.

— Откупилась оттого, чтобы онъ оставилъ тебя и ухалъ. Онъ и узжаетъ, завтра узжаетъ, а проститься-то съ нимъ все-таки слдуетъ. Въ трактир-то и простилась-бы. Вдь не врагъ онъ теб былъ, а другъ милый, такъ надо расходиться честь-честью, длала подходъ Матрешка — Онъ вонъ вчера только о теб и разговаривалъ въ трактир. «Ни въ жизнь-бы, говоритъ, я ее не оставилъ». Тебя, то-есть. «Я, говоритъ, и самъ-бы ее обзаконилъ, да невозможно мн ее къ себ въ деревню везти, потому, говоритъ, старики мои подомъ ее съдятъ, потому что она чужая, а не изъ нашей деревни». Говоритъ, а у самого слезы.

— Ну, что онъ вретъ. Кабы любилъ и жаллъ до слезъ, то могъ-бы, женившись на мн, и не везти меня въ деревню. Похали бы въ Питеръ да и пробились-бы тамъ зиму на поденной работ, а на весну опять сюда на заводъ. Вретъ онъ, сказала Дунька.

— Ей-ей, плакалъ. Такъ вотъ слезы и лились.

— Съ пьяныхъ глазъ.

— Что у трезваго на ум, то у пьянаго на язык, такъ и слезы. Трезвый-то постыдился-бы, не заплакалъ, а тутъ такъ и заливался. И что, говоритъ, мн горько, такъ это то, что я долженъ ухать, не попрощавшись съ ней… и сочтеть она, говоритъ, меня за свинью безчувственную.

Дуныка вспыхнула и отвчала:

— Да и сочла уже.

— А вотъ на поврку-то онъ выходитъ не свинья, а самый чувствительный человкъ. «Пуще, говоритъ, всего у меня сердце болитъ, что этотъ обжигало черезъ свой нравъ вкъ ея загубитъ». Это твой, то есть. Вотъ что онъ говоритъ. Нтъ, онъ страсть какъ о теб убивается. Мн что Леонтій? Мн онъ ни кумъ, ни братъ, ни сватъ; теб онъ ближе, потому цлое лто душа въ душу вы жили и миловались, а я все-таки скажу: очень чувствительный человкъ и большая у него скоропалительность къ теб.

— Было да прошло, отвчала отрывисто Дунька.

— Ну, не скажи, лукаво улыбнулась Матрешка. — Кабы все прошло, то не улещивалъ-бы онъ меня всякими словами улещливыми, не умолялъ-бы всми святыми, чтобы уговорила тебя выдти къ нему въ лсъ проститься. «Я, говоритъ только-бы ей поклонился земно, сказалъ-бы, чтобы она не поминала меня лихомъ, — съ меня и довольно. Тогда-бы я и ухалъ съ чистымъ сердцемъ».

— Многаго хочетъ.

— Я все-таки общала замолвить теб о немъ словечко — и вотъ говорю, продолжала Матрешка.

— Напрасно трудишься.

— Мое дло сторона, но вдь человка-то жалко. Ты подумай хорошенько — ну, чего такого онъ теб дурнаго сдлалъ? Цлое лто душа въ душу съ тоббой жилъ, по пятамъ у тебя ходилъ, а ты и попрощаться съ нимъ не хочешь. Глба Кирилыча боишься? Такъ вдь можно всегда такъ устроить, что онъ даже и не догадается. Наша сестра на этотъ счетъ хитра. Подумай.

Дунька молчала и потупилась.

— «Свиньи, говоритъ, даже такъ не расходятся., какъ мы расходимся», не унималась Матрешка. «Свиньи — и т на прощанье лизнутъ другъ друга, а вдь мы, говоритъ, люди». Мой совтъ попрощаться теб съ нимъ честь-честью. Ну, подумай — кто узнаетъ, ежели я буду молчокъ? Никто не узнаетъ. Потшь стараго-то дружка.

Дунька все еще молчала и перебирала на себ кончикъ платка. Матрешка помедлила и спросила:

— Обрадовать Леонтія-то, что-ли? Сказать ему, что придешь къ нему проститься?

— Ахъ, что ты мн говоришь, что ты мн говоришь, Матрешка! воскликнула Дунька, смущаясь, улыбнулась и закрыла руками глаза.

— Да ровно ничего. Ну, что такое значитъ проститься съ старымъ воздахторомъ? Ровно ничего. А ужъ какъ онъ просилъ-то! Простишься что-ли?

— Дай подумать. Не могу я такъ.

Дунька волновалась.

— Да чего тутъ думать-то! Ршай, да и длу конецъ. Ты все про Глба, про обжигалу думаешь. Не узнаетъ твой Глбъ. Пойдемъ-ка сегодня утромъ, напившись чаю, за грибами въ Вавиловскій лсъ, и Леонтій туда придетъ. Мы такъ съ нимъ вчера и уговорились. Пойдемъ за грибами-то?

— Охъ, Матрешка, Матрешка! вздохнула Дунька.