В центре Вселенной

– Стадо всегда ориентируется на самого быстрого и сильного, чтобы выжить. Именно поэтому всем женщинам такие и нравятся. У них наследственность хорошая, – ухмыляется Кэт.

– Что же тебя в таком случае заставило бросить Томаса?

– Ну не строй из себя идиота, – фыркает она. – Если в каменном веке так было, то не значит, что с тех пор ничего не изменилось. Или мы до сих пор, по-твоему, бегаем стадом?

– Честно говоря…

– Культура – такая вещь, которая появляется при наличии разума. Разума, а не мускулов. На смену насилию должна прийти дипломатия!

– Ты наслушалась Генделя?

– Нет, наслушалась папочки, – качает головой Кэт. – У него бывают приступы либерализма. И в таких случаях он оказывается прав.

Если быть откровенным, мне все равно, почему Спринтер пользуется такой популярностью. Факт в том, что он ею пользуется.

Зависть к тому, с какой легкостью он заводит друзей, общается с другими и собирает их вокруг себя, привязывая, как слепых овец, за какое-то короткое время покрывает мою душу, как ржавчина – заброшенный кусок металла. Любовь приходит позже. Приходит медленно, как субфебрильная лихорадка, и охватывает мое сердце теми же железными объятиями, которыми летом опутывают Визибл сорняки.

Много лет назад моим единственным другом – пусть и недолгое время – был Вольф. Не знаю, в какой степени это точно можно было назвать дружбой. У Вольфа были глаза, не выражавшие абсолютно ничего, – такой вселенской пустоты во взгляде я за всю жизнь не встречал ни у кого. Он страдал шизофренией, окончательной и безнадежной. Его душа была разбита на осколки, холодные, как жидкий кислород.

После Битвы у Большого Глаза нас с Дианой стали уважать; после этого никто не смел приблизиться к нам, чтобы оскорбить. Но в то же время мы раз и навсегда преградили окружающим путь к тому, чтобы когда-либо стать нашими друзьями. Стрела, пущенная Дианой, накрепко вонзилась в плоть маленьких человечков, словно по сей день источая тонкой струйкой черный яд, проникающий в мозг каждого и неустанно напоминающий о том, как опасно приближаться к нам и на каком расстоянии следует держаться. Я был твердо уверен в том, что по ночам мы приходим в их сны – но не как герои, а как дышащие холодом и смертью призраки, и поэтому днем, не в силах прогнать из своей головы эти кошмары, они в ужасе сторонятся нас, и даже время не в силах это изменить.

Я внушил себе, что дружба других детей мне не нужна и я прекрасно смогу обойтись без нее. Что одно, что другое было беззастенчивой ложью. Кэт в то время только начала сопротивляться давлению со стороны своих родителей; лишь позже я узнал ее по-настоящему. Общества же Дианы мне часто не хватало. Нередко я ловил себя на том, что во время наших блужданий по полям воображал, что рядом со мной не она, а мой незнакомый и несуществующий ровесник. С ним мы обдирали себе коленки, ему я поверял свои тайны.

В пятом классе мое внимание к Вольфу привлекли слухи, расползавшиеся по классу, подхваченные общим шепотом. Вольф был не по возрасту маленьким, чересчур бледным и вечно отсутствующим мальчиком, никогда не приближавшимся к другим, – на первый взгляд, такой же волк-одиночка, как и я.

– Он живет один со своим отцом, – раздавалось на переменах по углам. – Его мать наложила на себя руки.

В классе он сидел один за партой, как и я. Я наблюдал за ним. Вольф казался на удивление обездвиженным и обессилевшим. Иногда создавалось впечатление, что он смотрит не на тебя, а куда-то сквозь твое тело, уставившись в одну точку на далеком, невидимом горизонте. В конце концов я заговорил с ним и с замирающим сердцем спросил, не хочет ли он пересесть ко мне. Вольф недоверчиво посмотрел на меня мутным взглядом.

– Почему?

– Мой отец умер, – ответил я.

Несколько последующих недель я боялся, что Вольф узнает правду и я останусь в том же одиночестве, которое сопровождало меня до этого. Но он никогда не спрашивал меня о моем якобы мертвом отце и, казалось, был доволен тем, что я его друг. Ему не свойственно было задавать много вопросов – да и, что скрывать, ему вообще не свойственно было подолгу разговаривать, что меня полностью устраивало. При этом на определенные вопросы он тоже не отвечал. Точно так же на мой вопрос, откуда у него ключ от заброшенного школьного подвала, который однажды он показал мне в свойственной ему спокойной, почти безразличной манере, Вольф лишь покачал головой и не произнес ни слова.

У Вольфа были белые, как лен, и жесткие, как солома, волосы, к которым мне так и хотелось прикоснуться.