В центре Вселенной

– Полнолуние. При полной луне люди делают странные вещи. Крадут из похоронных бюро мертвые тела и зарывают их в саду.

– При свете дня они порой делают куда более странные вещи.

Его усталый шепот, звучащий мне в ответ, уже невозможно разобрать. Окна постепенно запотевают изнутри. У меня кружится голова; я списываю это на усталость, на нехватку кислорода в комнате, на то, как скапливается под потолком духота. Мне кажется, что он заснул, но тут я чувствую его пальцы, теплым, едва ощутимым касанием проводящие по моей спине, позвонок за позвонком спускающиеся вниз, прожигая дыры в моей плоти и затем успокаиваясь; лишь после этого он действительно засыпает.

Мы любили друг друга три раза, но слово «любовь» по-прежнему кажется мне болезненно неподходящим для нас. Я поворачиваюсь на спину, устремляю взгляд в потолок и против воли признаюсь себе, что Паскаль, сказав, что переспать можно с кем захочешь, попала в яблочко; для того чтобы ощутить, какая пропасть лежит между одним и другим, разъяснений мне не требовалось. Но мне нужно больше – больше, чем есть, больше, чем то, что, возможно, будет. Ничто мне не кажется столь мимолетным, столь способным раствориться в воздухе прямо здесь и сейчас, столь внушающим страх, как тот, чье сонное дыхание я ощущаю рядом с собой. Мне хочется стать воздухом, который вдыхают его ноздри, его пульсом, кровью, бегущей у него по венам, всем тем, без чего он не мог бы жить, и в ушах у меня звучит насмешливый голос Паскаль, которая говорит, что с тем же успехом я мог бы пожелать, чтобы в этот миг золотые крылья выросли у меня за спиной.

Проходит время, и я засыпаю. Когда я открываю глаза, комната все еще погружена в глубокий мрак. Дождь перестал, и дом утонул в накрывающей его тишине. Наверное, я проспал несколько часов, но сколько точно – не знаю. На ощупь я опускаю руку рядом с собой, надеясь встретить теплоту его тела, но мои пальцы лишь встречают холодную, пустую простыню.

Это должно было стать последней каплей, но нет. Ближе к полуночи я добираюсь до дома. На пороге Визибла, измученная и чересчур бледная в заливающем ее фигуру лунном свете, ждет Глэсс. Впервые в жизни мне с поразительной остротой бросаются в глаза морщинки, тайком закравшиеся в уголки ее глаз. Впервые я понимаю, что моя мать начинает стареть, как будто не видел ее долгие годы, которые провел в странствиях по дальним морям.

На улице свежо, как обычно бывает после дождя, но она почти раздета – и стоит, маленьким силуэтом выделяясь на фоне большого дома, как будто ждет автобуса на безлюдной остановке. Но, как оказалось, она ждет не автобуса, а Михаэля, чтобы тот отвез ее в больницу. Известие о том, что она вообще кого-то ждет, а не едет сама, потрясает меня настолько, что я даже забываю спросить, что в такое время понадобилось ей в больнице, потому что понимаю, потому что чувствую, как пахну им, и эта мысль не отпускает меня даже тогда, когда Глэсс сама говорит мне, что мы едем за Дианой, но мне не стоит волноваться, с ней все хорошо, однако, как ей сообщили, случилось что-то неприятное.

Диана, которая живет на крыше

– Страсти, дамы и господа, низменные страсти! Не отдавайтесь всецело им во власть! Они одурманивают ваш разум, подчиняют ваш рассудок! И не говорите мне про гормональные бури и неподвластное подсознание. Контролируйте эмоции! Дисциплинируйте ум!

Гендель торжественно расхаживает взад-вперед перед кафедрой, после каждого третьего или четвертого шага замирая, разворачиваясь на цыпочках, как кукла-балерина, и, бросив взгляд на более или менее уснувший класс, выстреливает в нас очередным залпом своих рассуждений.

– Когда-то на земле господствовал золотой век разума. Греческая школа стоиков представляла собой тех немногочисленных храбрых мужей, что отваживались трактовать бога как множественность природных форм, а не как одну-единственную форму, намертво прибитую к кресту. Стоики обличали страсти человеческие как главного врага рассудка. Некоторым из вас уже довелось познать это на собственном опыте: страсть ослепляет, разбрасывая на пути человека свои дымовые шашки, и не дает увидеть за внешней оболочкой вещей их сути. Набирающее силы христианство видело в последователях стоицизма серьезных конкурентов и старалось избавиться от них еще тогда известным способом: чтобы ликвидировать врага, поглоти его. Оно вобрало в себя философию страстоборчества и постаралось изгнать их из людских сердец. В некоторых случаях – огнем и мечом, но неизменно – со страстным рвением! Видите, до чего абсурдна эта ситуация?

Как бы то ни было, обе системы ценностей долгое время просуществовали бок о бок. Стоицизм вплоть до наступления Средних веков не уступал своих позиций и пережил новый расцвет в эпоху Возрождения. И вот в конце концов с неистовой силой его принципы вступили в схватку – одну из самых великих схваток за всю историю человеческой мысли, дамы и господа, и последствия ее мы ощущаем до сих пор! – с принципами романтизма. Не так ли? Вот об этом я и веду речь.