В центре Вселенной

Взяв тело за руки, Тереза и Глэсс одним рывком усадили его вертикально. Шея склонилась вбок, и остававшийся в носу воздух вышел с тихим свистом. Глэсс в ужасе завопила, выпустила руку и отскочила назад. Профессор накренился, и его голова с тихим стуком ударилась о край гроба.

– Ну пожалуйста! – прошипела Тереза.

– Извини, дарлинг. Я просто…

– Да, я понимаю. Давай еще раз.

Пока тело профессора волокли, тянули и тащили через все похоронное бюро, мы с Дианой, не находя себе места от волнения, путались под ногами у матери и ее подруги.

– Да никогда я не поверю, что он весил семьдесят пять кило, – выдохнула Глэсс на полпути откуда-то из-под мышки висевшего на ней тела, то и дело норовившего соскользнуть с плеч. – Надо было… еще картошки доложить… или морковки.

– Тачку бы!.. – просипела Тереза, и это было последним, что сорвалось с ее губ в тот вечер, повиснув в темноте ночи, как тщетный призыв, обращенный к сказочной фее, чья помощь была так необходима двум хрупким девушкам, заталкивавшим под порывами ветра и каплями дождя труп в багажник автомобиля.

Опасаясь, что соседи и прохожие заподозрят неладное, Тереза не решилась рыть яму в саду при свете бела дня. В качестве подходящего ею было выбрано свободное местечко под одним из кленов. Именно там сейчас и покоился в траве ее отец, в то время как они, смахивая со лба мокрые спутавшиеся пряди, орудовали свежеприобретенными лопатами. Еще перед тем как первый раз вонзить свою в землю, Глэсс вытащила из кармана пачку сигарет, глубоко затянулась и посмотрела на тело, простертое у ее ног.

– Нам его раздевать?

– Нет, о том, чтобы быть похороненным раздетым, в завещании ничего сказано не было, – покачав головой, ответила Тереза.

– А ты его вообще когда-нибудь раздетым видела?

– Нет, и делать этого в последний момент не собираюсь.

Дождь лил как из ведра, и лопата за лопатой черная, мягкая земля пополняла растущую рядом с ямой кучу. Время от времени обе они поочередно прикладывались к бутылке, которую Глэсс предусмотрительно захватила с собой из дома Х. Хендрикса. Через полчаса достигнутая глубина всех удовлетворила. Глэсс начала хихикать и никак не могла остановиться.

Мы, напротив, ничуточки не устали. Тереза усадила нас в уютном и сухом месте на большой поленнице, укрытой кровлей из гофрированной стали, и, как две совы со своих ветвей, свыкшись с темнотой, мы наблюдали, как силуэты женщин то наклонялись к земле, то вновь распрямлялись, а когда и это нам наскучило, мы занялись тем, что проверяли, растворяются ли мармеладки под дождем.

Наконец профессора довольно бесцеремонно спихнули в вырытую яму, и безжизненное тело ухнуло в нее, опав, как марионетка, которой одним ударом обрезали все ниточки. Тереза и Глэсс засыпали труп мокрой землей и, ползая на корточках, выровняли насыпь, положив сверху камней. Их мокрые волосы свисали, а одежда прилипала к телу, и тонкий поясок из белого кружева, который я успел углядеть из всего надетого на матери нижнего белья и который так меня восхитил, к тому моменту стал таким же грязно-коричневым, как ее пальто.

Диана показала пальцем на могилу.

– Выглядит так, как будто земля икнула, – сказала она.

– А теперь что? – спросила Глэсс, опершись на лопату.

– Спеть что-нибудь? Мы вот в школе когда-то пели «What I did for Love»[9]…

– Заткнись, – пробормотала Тереза.

Глэсс недовольно заворчала.

– Но помолиться, наверное, все-таки надо?

– Молись, чтобы дождь перестал, – Тереза со вздохом посмотрела на свежий холмик. – Стоит мне подумать, что будет, если это все смоет, мне становится плохо.

– Мне тоже плохо, – пискнула Диана возле меня, и это стало единственным предупреждением с ее стороны. Произнеся последнее слово, она свесилась с края поленницы, и ее вырвало полупереваренной разноцветной желатиновой массой, которую мы впихивали в себя весь вечер. По какой-то неясной причине организм Терезы воспринял это как сигнал, и из ее глаз хлынули слезы. Ее плечи вздрагивали, ее трясло, и, упав на колени, она била кулаками по траве и грязи и, запрокинув голову, рыдала, рыдала так, что я боялся, что она захлебнется в дожде, падавшем ей в раскрытый рот.

– А десять часов спустя, на похоронах, – походя заметила Глэсс, – светило такое солнце, как будто ничего и не бывало!