В тусклом стекле

Матильда Маммери – дебош;

Льюис Пайнвек – подделка векселя».

Дойдя до этого места, женщина принималась читать заново и чувствовала, как внутри у нее все холодеет.

В доме судьи миловидная, пышущая здоровьем домоправительница была известна как миссис Карвелл, поскольку вернула себе девичью фамилию.

Кто она и откуда, знал только хозяин. Ее вступление в должность было обставлено очень хитро. Никому не пришло в голову, что между нею и старым распутником в алой мантии с горностаем существовал предварительный сговор.

Флора Карвелл проворно взбежала по лестнице, наткнулась в коридоре на свою дочку, которой только-только исполнилось семь, схватила ее на руки и отнесла в спальню; там, не вполне понимая, что делает, села и поставила девочку перед собой. Говорить она не могла. Глядя в удивленные глаза ребенка, она отчаянно зарыдала.

Она думала, судья сможет спасти ее мужа. И он действительно мог. В те минуты женщиной владела ярость; она осыпáла девочку ласками и поцелуями, а та, не понимая, в чем дело, растерянно на нее таращилась.

У малышки умер отец, а она ничего не знала. Ей всегда говорили, что папы давно нет в живых.

Женщина грубая, невежественная, суетная и необузданная не умеет ни ясно мыслить, ни даже чувствовать, но слезы миссис Карвелл говорили не только об ужасе, но и о раскаянии. Ей страшно было смотреть на свое малолетнее дитя.

Но миссис Карвелл была из тех натур, что живут не чувствами, а говядиной и пудингом, а потому нашла утешение в пунше; особа примитивная и плотская, она избегала длительных треволнений, пусть даже связанных с обидой; если ей и случалось печалиться о непоправимом, то этой печали хватало часа на два-три, не более.

Вскоре судья Харботтл вернулся в Лондон. Болезни не донимали старого эпикурейца; единственное исключение составляла подагра. На робкие упреки молодой женщины он отвечал насмешками, уговорами и угрозами, и за короткое время Льюис Пайнвек окончательно стерся из ее памяти, а судья мысленно поздравил себя с тем, как ловко он избавился от обузы, которая со временем могла бы серьезно омрачить его существование.

Почти сразу после возвращения судья, о чьих приключениях я веду рассказ, был назначен вести уголовные процессы в Олд-Бейли. Однажды на слушании дела о подлоге он начал, как обычно глумясь над обвиняемым и призывая на его голову громы и молнии, зачитывать заключительное обращение к присяжным, но внезапно остановил поток красноречия и вместо жюри уставился на кого-то в зале.

Среди рядовой публики, стоя следившей за ходом заседания, слегка выделялся ростом один слушатель: невзрачный, сухощавый, в потрепанном черном платье, со смуглым худым лицом. За миг до того, как он попался на глаза судье, этот человек передал судейскому чиновнику какую-то записку.

К своему удивлению, судья распознал в нем черты Льюиса Пайнвека. С той же едва заметной тонкогубой улыбкой, тот как будто совсем не замечал, что его удостоил вниманием сам судья. Задрав подбородок, слушатель скрюченными пальцами расправлял свой плохонький галстук и медленно поворачивал из стороны в сторону голову, открывая взору судьи вздутую синеватую полосу на шее – след от веревки, как тому подумалось.

В числе немногих этот человек занимал место на приступке, откуда можно было лучше рассмотреть происходящее в зале. Потом он сошел вниз, и судья потерял его из виду.

Энергичным взмахом руки судья указал, в каком направлении скрылся этот человек. Повернулся к приставу, но заговорить не смог, а только шумно выдохнул. Прокашлялся и велел удивленному чиновнику задержать того, кто прервал ход судебного заседания.

– Он только что был здесь, пошел вот туда. Возьмите его под стражу и приведите ко мне. Даю десять минут, а не то сдеру с вас мундир и оштрафую шерифа! – бушевал судья, зыркая по сторонам в поисках названного служителя закона.

Адвокаты, поверенные, праздные наблюдатели – все смотрели туда, куда указывала трясущаяся узловатая рука судьи Харботтла. Стали обмениваться впечатлениями. Никто не видел нарушителя порядка. Многие задавались вопросом, все ли ладно у судьи с головой.

Поиски закончились ничем. Его светлость, завершая заседание, присмирел; когда присяжные удалились, он стал рассеянно озирать зал и, судя по его виду, не дал бы и ломаного гроша за то, чтобы узреть, как повесят заключенного.

Глава V Калеб Смотритель

Судье пришло письмо, и если бы он знал, от кого оно, то, несомненно, приступил бы к чтению тотчас же. Но он просто пробежал глазами адрес:

«Достопочтенному лорду-судье

Элайдже Харботтлу,

одному из судей его величества

при уважаемом Суде общих тяжб».

Сунув письмо в карман, судья о нем забыл и только дома извлек из этого объемистого хранилища вместе с кипой других бумаг.