В тусклом стекле

На улице было тихо и пусто. Лакей встал, как он выразился, на карачки и принялся осматривать тротуар в указанном стариком месте, и тут же мистер Питерс, который вроде бы совсем ослабел и едва дышал, вдруг огрел его что есть силы раз и другой по затылку чем-то тяжелым и, оставив свою бесчувственную жертву истекать кровью в канаве, повернул направо и с быстротой молнии скрылся из виду.

Через час, когда ночной сторож доставил окровавленного пострадавшего, у которого все еще кружилась голова, домой, судья Харботтл накинулся на лакея с бранью, заявил, что тот был пьян, пригрозил обвинением в предательстве хозяина за деньги, а под конец напророчил ему прямую дорожку от Олд-Бейли, за задком телеги, к Тайберну и плетку палача.

Несмотря на свой показной гнев, судья был доволен. Несомненно, он имел дело с профессиональным лжесвидетелем, которого наняли, чтобы его запугать. Хитрость не удалась.

«Апелляционный суд», каким его описал фальшивый Хью Питерс, то есть с полномочиями на смертоубийство, не сулил ничего доброго «судье-вешателю» вроде достопочтенного мистера Харботтла. Этот злобный и саркастичный представитель английской системы правосудия – в ту пору довольно жестокой, мерзкой и фарисейской – имел особые причины желать, чтобы именно его назначили вести процесс того самого Льюиса Пайнвека, ради которого и был предпринят описанный дерзкий розыгрыш. Он хотел этого всей душой и никому на свете не уступил бы сей лакомый кусок.

Конечно, о Льюисе Пайнвеке, насколько могло судить общественное мнение, судья знать ничего не знал. Стало быть, он будет вести процесс, по своему обыкновению, без страха и пристрастия.

Но разве мог Харботтл забыть сухопарого, облаченного в траур владельца дома в Шрусбери, у которого судья снимал квартиру вплоть до того момента, когда внезапно открылась скандальная правда о дурном обращении хозяина с женой? Этого смиренного на вид бакалейщика, его бесшумную походку, худое красно-коричневое лицо, длинный, острый, немного скошенный в сторону нос, пару пытливых темно-карих глаз под черными черточками бровей и тонкие, чуть искривленные в неприятной усмешке губы?

Разве этот негодник не держал на судью зуб? Разве не начал в последнее время причинять беспокойство? И звали его разве не Льюис Пайнвек – в прошлом бакалейщик из Шрусбери, а ныне тюремный узник в этом же городе?

Никогда в жизни судья Харботтл не испытывал угрызений совести, что позволяет читателю при желании причислить его к добрым христианам. Это верно, но тем не менее лет пять-шесть тому назад судья причинил названному бакалейщику – или мошеннику, если угодно, – тяжкую обиду, хотя тревожило сейчас ученого судью отнюдь не это, а возможный скандал и последующие неприятности.

Как юрист, он не мог не знать, что человек, прошедший путь от собственной лавки до тюремной скамьи, в девяносто девяти случаях из ста оказывается виновным.

Будь всем судьям присущи слабость и сомнения, как одному инакомыслящему из числа его ученых собратьев, по большим дорогам невозможно было бы ездить, а преступный мир торжествовал бы. Старик Харботтл был тот человек, перед которым трепетали злоумышленники, кто ради спасения невинных лил очищающим потоком преступную кровь – в полном соответствии с поговоркой, которую судья то и дело повторял: «Кто врага приголубит, тот город погубит».

Отправив этого малого на виселицу, он наверняка не ошибется. Взглядом, привычным читать в чертах подсудимых, он четко различил на лбу бакалейщика надпись «злодей». Конечно, судить его должен Харботтл, и никто другой.

На следующее утро в кабинет судьи заглянула все еще не утратившая красоты женщина в кружевах и кольцах, в украшенном голубыми ленточками чепце и сáке из травчатого шелка, чересчур расфуфыренная для домоправительницы почтенного служителя закона и тем не менее именно в этой должности и состоявшая, и, убедившись, что хозяин один, вошла внутрь.

– Вот еще одно письмо от него; пришло утренней почтой. Неужели ты ничего не можешь для него сделать? – спросила она вкрадчивым тоном, обняв хозяина за шею и нежно теребя тонкими пальчиками мочку его багрового уха.

– Отчего же, могу, – отозвался судья Харботтл, не поднимая глаз от лежавшей перед ним бумаги.

– Я знала, что ты мне не откажешь.

Похлопав себя подагрической лапищей по левой стороне груди, судья отвесил иронический поклон.

– Так что ты сделаешь?

– Повешу его, – проговорил судья со смешком.

– Нет-нет, малыш, это ты не всерьез, – проворковала домоправительница, глядясь в висевшее не стене зеркало.

– Провалиться мне на этом месте, но ты, похоже, полюбила наконец собственного мужа! – воскликнул судья Харботтл.

– Провалиться мне на этом месте, ты, похоже, начал меня к нему ревновать, – рассмеялась в ответ женщина. – Но нет, я всегда его терпеть не могла; меня с ним давно ничто не связывает.