В + В

Колеса медленно закрутились, тихо шурша по мелким камешкам. Желтая машина двинулась по темным улицам города. Мы куда-то ехали: Ника сообщила адрес, когда садилась, потому я не могла слышать координаты пункта нашего прибытия. Мимо проплывали плоские люди, вывески ночных заведений, меняющие цвета светофоры, большие плакаты с номерами телефонов, однообразные, синие, темно-коричневые, дома. В окошках горел золотой свет, оповещающий об уставших хозяевах, их плачущих детях и линяющих животных. Длинные кривые вышки на плоских крышах стремились в небо, словно жуткие существа пытались выбраться, прорывая когтями путь наружу. Над ними покоились светло-серые облака, видимо, приютившиеся там ещё с утра. Пятнами они были разброшены по темному полотну и приставлены к каждому человеку здесь, внизу. Где наши с Никой облака-хранители?

Она тихо сидела рядом. Её плечи почти не двигались, руки не хватали меня, рот жадно не открывался. Прямая, хрупкая кукла, умеющая хлопать ресницами через нужные секунды, была невероятно близко. На её гладких щеках отпечатывались света города. Я не знала, не могла знать, сколько всего ей пришлось пережить, сколько всего ей выдалось увидеть. Спросить я не решалась, да и был ли смысл в моем вопросе. Зачем-то нам нужно было гулять по рекреациям бежево-зеленой школы, выглядывать из-за углов, зачем-то следовало столкнуться в многолюдном метро и поговорить в кафе. Мы так и не коснулись того, что лезвием воровского ножа висело над нами, что уже с первой минуты просилось наружу. Думаю, мы бы могли вечно ходить вокруг да около, ничуть не приближаясь к яблоку раздора, а потом снова разойтись и постараться скорее всё удалить, забыть навечно.

Раньше было легко. Мы знали, как вести себя друг с другом, как можно было обратиться, чтобы не было больно, как поддеть, чтобы не было обидно. А сейчас, в десяти сантиметрах между нашими плечами, мы не имели ни малейшего понятия, какие слова покажутся грубыми, какие ласковыми, какие искренними, какие ненужными. Мы не знали друг друга. Неужели всё, что было в нас столько лет, исчезло безвозвратно? Неужели мы добились того, чего хотели? Неужели мы изгнали себя из наших сердец?

Я повернулась к ней. Мои колени уперлись в её. Меня захватило желание взять за руку это прекрасное существо и прижать её к себе. Бледность лица, искристость нетрезвых глаз, тонкость запястий, аккуратность вдохов – всё поражало меня и звало. Голос в голове подталкивал сделать хоть что-нибудь, что угодно, что бы казалось сейчас правильным. Видя моё бездействие и бездумное любование, он требовал, почти приказывал двинуться в её сторону. Слабо раскрыв губы, я сделала попытку проговорить хоть слово, но водитель, пытаясь разрядить обстановку, крякнул:

– Куда прешь, болван? Ух! Тебе что, права по ошибке выдали?

Ресницы снова дрогнули. Она знает, что я, как дура, уставилась на неё, но понимает ли она, что я не могу ничего поделать с собой, чтобы хотя бы отвести взгляд. Я легко, быстро моргала, не желая пропускать ни одного мгновения. Лицо Ники менялось каждый раз, когда свет падал на него и исчезал, и при этом оно оставалось таким же красивым, ровным, неприступным. Линия губ вдруг дрогнула, и два розовато-синих лепестка раскрылись:

– О, Господи, как я хочу, чтобы ты простила меня.

Я замерла. Внутри всё похолодело, будто мать нашла в дневнике «двойку». Кожа на щеках затряслась, и голова с короткими прелестными волосами повернулась в мою сторону.

– Я достаточно извела себя этими мыслями, а потому не могу больше думать об этом. Да, я услышала, что ты прощаешь меня, но я не чувствую никакого прощения в себе. Мой второй муж сошел с ума, потому что я мучила его виной, которая совершенно не его, – новые темные ручейки побежали по сжавшейся у края глаз коже, – а дочь умерла, потому что я не давала себе никакого отдыха от этих безумных мыслей. Понимаешь? Я хотела этого. Я хотела уничтожить себя и всю память о тебе. Да, таким зверским способом. Да, ценой жизней других людей. И мне… мне сложно дышать, когда я думаю, что все они ушли по моей вине, что никого не осталось со мной из-за того, что я такой монстр. Я занимаю место дочери, мужа, Его… тебя. Я отнимаю радость людей, которые безоговорочно достойны её больше всего. А я достойна получить то, что я получила.

Её вдохи сотрясали плечи, сжимали глотку и сдавливали грудь. Она тряслась и плакала, плакала и причитала. Слова рвались одно за другим, как слеза за слезой.

Я схватила её за руку. Холодные тонкие пальцы проделись между моих и вцепились в тыльную сторону ладони. Всхлипывания продолжались, перемешиваясь с очередными обвинениями самой себя. Как можно мягче и успокаивающе я потрясла её руку и сказала:

– Твоей вины ни в чем нет, ты зря мучаешь себя сейчас. Дыши глубже, Ника. И послушай меня.

Голос, исходящий из моего рта, казался далеким, чужим, совершенно не моим. Так непривычно воспринимать, что звук, воспроизводимый моими органами речи, находился где-то отдельно.