В зареве пожара

Делать было положительно нечего. Читать не хотелось.

Накинула платок и вышла на терраску.

Длинная влажная тень ложилась от дома на сад. Алели верхушки деревьев…

Из-за флигеля доносились звонкие молодые голоса: там братья Ниночки, гимназисты, возились над сооружением качели. Девушке захотелось сбежать в сад и присоединиться к ним. Помешала Гликерия Константиновна.

– Нина, иди к нам: мы сейчас будем яйца красить.

За этим занятием время прошло незаметно. Потом нужно было одеваться к заутрене.

В начале одиннадцатого пришли кавалеры.

Сёстры одевались в своей комнате.

Гостей встретил старик Косоворотов.

Сухо поздоровался.

– Садитесь пока, молодые люди, подождите… В какую церковь думаете идти?

– В монастырь… Там народу бывает меньше, чем в остальных церквах. Не такая жара и давка.

– А я в свой приход пойду… Разговляться к нам милости просим!

– Спасибо… Мне-то нельзя, Константин Ильич, дома жена будет ждать.

– А она что же не пойдёт разве к заутрене?

Алексей Петрович отрицательно покачал головой.

– Нет… Она чувствует себя не совсем хорошо. Прихварывает чо-то.

Вышли, наконец, барышни.

Обе они были в светлых изящных платьях.

При виде Ниночки пасмурное лицо молчаливого Евсеева сразу просветлело.

Он неловко, смущённо краснея, поздоровался с девушками.

– Долго же вы, однако, наряжались! – пошутил Алексей Петрович.

– А это всё ваша ученица виновата! – бойко воскликнула Гликерия Константиновна. – Целый час перед зеркалом жеманилась. Вы ведь ещё не знаете – какая она записная кокетка!

– Ну, что ты Лика, – сконфуженно протестовала Ниночка.

Щёки её порозовели от смущения, а в уголках рта дрожала сдерживаемая радостная улыбка. Она знала, что новее платье очень идёт к ней, делает её грациозной и хорошенькой. И сознание это наполняло душу Ниночки чувством большой, шумной, полуребяческой радости…

Пошли в церковь.

Как-то само собой вышло, что Евсеев всю дорогу не отставал от Ниночки.

А когда поднимались в гору, к монастырю, он взял девушку под руку.

Так они прошли до паперти…

Алексей Петрович шли с Гликерией Константиновной несколько впереди.

О чём-то серьёзно вполголоса разговаривали.

Ниночка доверчиво опиралась на руку спутника.

Евсеев казался странно рассеянным и нервным.

Отвечал невпопад.

Многозначительно молчал.

По временам предостерегал Ниночку:

– Осторожнее, здесь камень. Не оступитесь!

Слова были самые обыденные, простые, но в голосе говорившего звучали какие-то новые, нежные, тёплые нотки.

И от этого девушке делалось немножко страшно и беспричинно весело…

Церковь была древней архитектуры с низким, тёмным притвором, где стоял запах сырого склепа…

Нужно было спускаться по широким каменным ступеням.

Ниночка прижималась к кавалеру и с преувеличенным испугом шептала:

– Точно в подземелье идём… Как здесь сыро и холодно!

В церкви стояли в нише у окна, разговаривали шёпотом, наблюдали.

Строгая старинная живопись икон, тоненькие свечки перед образами, старенькие седые монахи, неторопливая служба, – всё это создавало повышенное молитвенное настроение.

Ниночка молилась от всего сердца.

Евсеев сбоку смотрел на её наклонённое лицо, на эти маленькие, почти детские пальчики, такие трогательно слабые и хрупкие…

И вся она казалась ему такой маленькой, такой беззащитной и бесконечно дорогой…

Служба ещё не кончилась, когда Евсеев[3] предложил подняться на колокольню. По тёмным, пыльным лестницам они добрались до верхнего яруса.

На парапете колокольни горели плошки.

Близко к прорезям окон подступала синяя ночь.

В отблеске плошек выделялись – часть старого потемневшего колокола, отсыревшая штукатурка стен, какие-то балки и верёвки.

Ниночка перегнулась через парапет.

Внизу, около паперти, дрожала сеть огоньков. Смутно рисовались контуры городских построек…

Вдали на тёмном небе выделялся купол городского собора, иллюминованный разноцветными электрическими лампочками.

– Как красиво! Точно там внизу море, а эти огни – отражение звёзд в волнах…

– Осторожнее, Нина Константиновна; у Вас может закружиться голова.

…Тишину прорезал первый удар колокола. Волна медных звуков поплыла над городом.

Воздух ожил. Заколебались ночные тени.

– Пора вниз… Сейчас и наш колокол заговорит.

А снизу от паперти уже доносились стройные аккорды пасхальных песнопений.

На площадке Евсеев несколько задержался.

– Христос Воскресе! – ласково посмотрел на Ниночку.

– Воистину Воскресе! – серьёзно ответила девушка.

Он нерешительно взял её за руку…

Посмотрел и опять улыбнулся.

– Не надо, – догадалась она.

Застенчиво опустила глаза и с робкой нежностью прошептала:

– Идём. Нас потеряют.

…Светлая счастливая ночь.

…Светлые счастливые мечты.

Глава XXVI В конторе Движения

Василий Иванович Евсеев снимал маленькую комнатку на заречной слободке у вдóвой мещанки, кривой Степаниды, как её звали соседи. Эта достойная представительница женского рода, рано овдовев, занялась торговлишкой на базаре, скопила кое-какие деньжонки, а под старость сняла в аренду от города старый вымороченный дом и стала сдавать комнаты «с небелью».

Домишка был дрянной, обветшалый, разделённый досчатыми переборками на тёмные сырые клетушки.