В зареве пожара

Он совсем не был расположен вступать в спор.

– Ведь вы же знаете моё мнение… Когда освободительное движение выливается в форму решительной борьбы, надеяться можно только и только на рабочих.

– Слыхали! – задорно подхватила старшая Косоворотова. – «Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». А разве железнодорожники не тот же пролетариат?

– Ну какой там пролетариат! Чиновники… Люд двадцатого числа.

– А студенческое движение Вы тоже сводите на нет? Студенчество всегда было авангардом революции.

– Что же, я не отрицаю этого, но ведь в бою не авангард решает дело.

В голосе Евсеева послышались нотки раздражения.

– Удивляюсь, как это Вы не можете понять! Раз речь идёт о громадном политическом перевороте, а может быть, и даже, пожалуй, несомненно, о крупном изменении в социальном строении страны, то тут нужно ожидать большой ломки. Необходима отчаянная борьба, героическое самопожертвование. А кто больше всех способен на это, как не рабочие?!

– Да почему же?

– По очень простой причине. Взрыв народного отчаяния бывает тогда, когда чаша переполнится с краями. А кому больше всех достаётся, как не рабочим?

– Будет вам, господа, спорить! Помолчите, – нетерпеливым тоном вмешалась Нина Константиновна. – Слышите, начинают петь. Это, должно быть, наши спутники. Да тише же!

Справа, из глубины рощи, послышалось отдалённое пение.

Слов ещё нельзя было разобрать, но торжественный мотив был знаком и Евсееву, и барышням.

– Да, это наши поют… Со сходки, – прислушался Евсеев.

Они несколько задержались.

Песня приближалась.

Уже ясно были слышны слова:

– Пусть нас по тюрьмам сажают…

Заливался высокий чистый тенор.

Чутко, задумчиво строго слушали старые берёзы.

Тихо шептались о чём-то их тёмные вершины…

Синие тени сумерек, смутный шорох ветвей, красивые торжественные звуки песни – всё это сливалось в одно целое и наполняло душу сладкой тревогой, предчувствием чего-то грозного, фатального, как смерть, и вместе с тем прекрасного, как весеннее утро.

– Пусть в рудники нас ссылают, Мы на все муки пойдём… – гремели молодые стройные голоса.

Твёрдая решимость и уверенность в себе звучали в этих словах…

– Как они поют, как поют. Вот песня… – со слезами в голосе прошептала Ниночка.

– Мне кажется, так же пели мученики Колизея, выходя на арену…

Евсеев безотчётным движением прижал к себе её руку и растроганно вымолвил:

– Какая у вас нежная, чуткая душа… Ах, Ниночка, Ниночка, зачем вы живёте в наши дни?

Девушка молчала.

В сумерках слабо белел её мягко очерченный профиль.

Евсеев думал о близкой борьбе, о сырости казематов, о холодных пустынях севера и ему почему-то становилось жаль эту слабую, хрупкую девушку, полуребёнка, так доверчиво опиравшегося на его руку…

Когда вышли из рощи, было уже совсем темно…

Впереди, за пустырём мелькали огни городских построек.

Слева над лесом вставал бледный серп луны…

Со стороны города доносился отрывистый лай собак.

Где-то дробно стучала колотушка ночного сторожа…

Глава XXXI Наследник Мыльниковских миллионов

Между Антоном Косоворотовым и отцом установились странные отношения.

Старик редко заглядывал во флигель к сыну.

Он изменил своё первоначальное решение и не запрещал теперь Антону бывать в доме. Последний, впрочем, не злоупотреблял этим разрешением. После Пасхи заходил всего раза два.

Старшей сестры и братьев Антон сторонился. Разговаривал охотно и подолгу только с Ниночкой.

…После кутежа у Петрова Антон Константинович целые сутки маялся с похмелья и решил на время воздержаться от водки.

Много читал.

Книги ему доставляла Ниночка, кроме того, он брал из библиотеки через посредство Петрова.

Вскоре после Пасхи старик Косоворотов собрался в поездку: хотел подняться с первыми пароходами вверх по реке, в уездный город, где у них была обширная хлебная ссыпка.

Дня за два перед отъездом он зашёл к сыну.

Дело было вечером.

Антон Константинович курил, лёжа на кровати.

С отцом он не встречался уже целую неделю.

– Здорово… Валяешься всё! Ты бы хоть окошко отворил: вишь, как у тебя накурено. Как здоровье-то?

– Да ничего… Спасибо. Дело идёт на поправку.

– Ну и слава Богу!.. Мне вот ехать надо. Вверх побегу на пароходе. Там в уезде у нас хлебная операция. Свой глаз нужен. Обернусь недели через две… Думаю я тебя на лето туда послать. Чего здесь без дела-то болтаться? На реке-то, да на вольном воздухе живо окрепнешь. Дело живое, бойкое. Всегда на народе… Там у меня Ефим Рукавицин поверенным. Будешь у него пока под рукой.

Антон Константинович не прерывал отца.

За последнее время им овладело какое-то странное равнодушие.

Было безразлично, что бы ни делать, где бы ни жить.

Старик Косоворотов, помолчав немного, продолжал:

– Между прочим говоря, еду я по делу, а на душе у меня неспокойно… Девчонки остаются одни. Времена теперь тревожные. О забастовках вон все толкуют… Есть тоже думки и об тебе, Антон… Как бы ты грешным делом… не разрешил тут без меня… Не запил бы, говорю…

Антон Константинович посмотрел куда-то в угол и глухо возразил:

– Ну, уж коли запить, так и при тебе бы запил… Напрасно ты об этом говоришь, отец!