В зеркалах воспоминаний

В один прекрасный – нет, чёрный день в марте 1985 года нам из телефона-автомата позвонила его жена Наташа и сказала, что Леву забрали. Мы с Галей в это время собирались в гости к нашим друзьям Сенокосовым. Юра – очень яркая неординарная личность, ученый, философ, историк философии. У него в доме всегда собирались интересные люди. Вот и в тот вечер к нему приехали какие-то французские журналисты, их приятели, оказавшиеся проездом в Москве.

Лёвин арест взбудоражил друзей. У него осталась семья – жена с двумя дочками, старшая, Сонечка, художница. А вскоре забрали и Наташу, отправили в психиатрическую больницу. Девочки остались на попечении бабушки, её мамы. Но друзья не бросили опальную семью. Мы постоянно, как говорится, скидывались, Юлия Абрамовна Добровольская – она уже жила в Италии – собирала для девочек какие-то вещи, детскую одежду и присылала в Москву со своими друзьями.

Лёву по статье «Антисоветская агитация и пропаганда» приговорили к шести годам лагерей и пяти годам ссылки. В феврале 1987-го вместе с большой группой политзаключённых он был помилован и выпущен из лагеря. Когда Горбачев позвонил Сахарову и освободил его из горьковской ссылки, Андрей Дмитриевич ответил: «Спасибо за внимание, но я хочу вам перечислить людей, которые сидят по политическим статьям». И Горбачев сказал: «Вы не перечисляйте, вы просто передайте список». В этом списке был и Лева Тимофеев. Помню его возвращение. Он вернулся – дома никого не было. Позвонил, сказал: «Вот приедешь из лагеря, а дома никого нет». Он был в робе, только без номера. Еще помню, у него были газеты в ботинках – для тепла.

Как все зэки, первое время Лёва не мог приспособиться. Я помню, как повез его в Болдино на пушкинские чтения. Он вставал в четыре утра и делал гимнастику. В Болдино он привез доклад «Религиозные мотивы в “Евгении Онегине”». Местное начальство, что-то заподозрив, спросило – а что это за Тимофеев? И Сергей Александрович Фомичев, знаменитый пушкиновед, руководивший этим научным собранием, сказал (я его предупредил): «Известный московский литературовед». Ну, и обкомовские деятели успокоились.

А потом произошла такая история. Мне позвонил Лева Разгон (я уже работал в Риме) и сказал, чтобы я нашел последний номер газеты «Русская мысль». Здесь есть Русская экуменическая библиотека, и по моей просьбе знакомый священник взял там для меня эту газету. В ней я обнаружил рассказ с продолжением «Записки сумасшедшей». Это был рассказ Наташи Тимофеевой, опубликованный под другой фамилией. Лёва тоже написал большую статью о своем пленении. Она была напечатана в «Новом мире». Я ему писал письма, присылал деньги, которые разрешали отправлять на праздники, ходил на выставки его дочки Сони, рассказывал ему, какая она талантливая. Он потом эти письма тоже опубликовал.

И вдруг случилось что-то странное и страшное. В печати была опубликована информация Лёвы о том, что, оказывается, одному его другу, бывшему сотруднику МИДа, который работал в Сомали, поручили слежку за ним, Львом Тимофеевым. И он, этот друг, даже присылал каких-то итальянцев, которые потом докладывали ему об общении с Лёвой. Сейчас я не помню, было это интервью Льва или его собственная статья, но это не имеет значения. Главное, что он предъявил чудовищное обвинение не только мне, но и нашим общим друзьям, упомянув и Юлию Добровольскую, у которой мы собирались. Я написал ему письмо, и на этом наше общение прекратилось. Я получил инфаркт на этом деле. Но в какой-то момент, когда я находился в богоспасаемом городе Бари, на Прощеное Воскресение Лев Тимофеев мне позвонил – номер телефона с моего разрешения дал ему один из наших общих друзей – и попросил у меня прощения. Я сказал: если бы это касалось только меня, я, возможно, и простил бы – я не злопамятный. Но ты оскорбил многих честных и порядочных людей. Лев Разгон не подавал ему руки. «Если ты не можешь отличить вертухая от друга, что у нас может быть общего», – говорил он.

А однажды я получил по почте анонимную бандероль с книгой, которую безнадёжно искал. У меня было академическое пушкинское собрание 1937 года, подготовленное к 100-летию со дня смерти поэта. Первый из вышедших томов вызвал вал критики партийных функционеров и «литературоведов в погонах», которые обрушились на составителей, якобы не справившихся с ответственным правительственным заданием. Многие члены редколлегии и учёные, вовлечённые в работу над собранием, были арестованы с клеймом «вредители». В этой атмосфере пушкинистам пришлось отказаться от сопровождения текстов научным комментарием. И только в 1959 году удалось издать отдельный том, оставшийся без порядкового номера, с тщательно подготовленным научным аппаратом. И этого необходимого справочного тома у меня не было. Об этом знал только Лёва. И я не сомневаюсь, что это он послал мне книгу. Но я ему не ответил, потому что отправитель на посылке не был указан.