В зеркале голубого Дуная

После окончания съезда Австрийской партии свободы[108], проходившем в Зальцбурге, я пошел пообедать в небольшой ресторан. Свободных мест было мало, и случилось так, что я оказался за одним столом с видным лидером этой партии господином Эмилем ван Тонгелем. Не помню как разговор о съезде перешел на австрийских нищих, но очень ясно вижу перед собой девятипудового Тонгеля, азартно разгрызающего куриное крылышко и изрекающего примерно такие слова:

— У нас, в Австрии, настоящих нищих нет. И не может быть. Есть нищие профессиональные. Они, поверьте мне, неплохо живут. А для бедных людей у нас достаточно общинных приютов, католических богаделен и частных благотворительных заведений. Честный благочестивый нищий всегда найдет там чашку супа и теплый халат.

Через несколько месяцев состоялись парламентские выборы, и неунывающий Эмиль ван Тонгель — хозяин солидной аптеки в центре Вены — был избран депутатом парламента. Когда я, возвращаясь по вечерам с работы, видел недалеко от его аптеки старую больную нищенку, то мне всегда вспоминалось благодушное настроение толстого человека с хитроватыми черными глазами, его дряблый подбородок, вымазанный куриным жиром.

В Вене около двухсот тысяч жителей в возрасте старше шестидесяти пяти лет. Конечно, далеко не все из них скопили достаточно на черный день или состояли в Больничных кассах двадцать пять лет. Тысячи одиноких стариков не получают ничего или живут на такую мизерную «пенсию», которой заведомо мало, чтобы прокормиться и уплатить за квартиру. Удивительно ли, что в газетах встречаешь горькие сетования на жалкое положение одиноких старых людей.

«В пугающих масштабах увеличивается число самоубийств среди старых людей, — писала в конце 1959 года буржуазная газета «Дас клейне фольксблатт». — Только в Вене в месяц отмечается в среднем восемьдесят-девяносто самоубийств, не считая попыток самоубийства. В большинстве случаев — это старые люди, которые отравляют себя кухонным газом. «Неизвестные мотивы», приводящие к самоубийству, обычно болезнь или одиночество. Часто этому предшествуют долгие и тяжелые страдания…»

Газеты писали о некоем Герберте Петровиче, умершем с голоду. Тело этого человека, жившего на «пенсию», весило тридцать пять килограммов.

Доротея Хау шестидесяти лет и ее муж, проживавшие в Вене на Бергштайнгассе, 23, много лет бились в тисках беспросветной нужды. Доротея Хау за кусок хлеба, поданный русскому военнопленному, была подвергнута гитлеровцами звериной каре. Ей переломили шейные позвонки. Ее муж, инвалид труда, был прикован болезнью к постели. Чтобы не умереть с голоду, Доротея собирала кости, тряпки, бутылки и продавала их старьевщику. Несколько лет Доротея Хау хлопотала о пособии по инвалидности себе и мужу. Но в толстых сборниках законов для них не находилось ни единой строчки.

В ноябре 1957 года, когда моя служебная машина была в ремонте, я ездил на работу на трамвае. Неподалеку от остановки «Е-2», на бульваре около Карлскирке, я каждый день видел пожилого человека, который, очевидно, «жил» на скамейке. Уже было холодно, часто моросил дождь, а он сидел неподвижно, подняв воротник старого пальто, засунув руки в рукава, небритый, грязный, по-видимому, больной. Рядом стоял ржавый велосипед с двумя сумками, привязанными к раме.

Однажды я попытался заговорить с ним, но он посмотрел на меня тупыми глазами, как на фигуру, всплывшую во сне, и промолчал. Я оставил на скамейке немного денег и ушел. Зато на следующее утро, когда я шел мимо, старик хрипло, каким-то скрежещущим голосом поздоровался со мной. (Мне подумалось, что и легкие его, и горло заржавели, как велосипед.)

Я сел на скамейку рядом. Уставившись в одну точку, словно в дремоте, бездомный неожиданно стал рассказывать:

— Мои деды умирали за сто. Крепкие были люди, плавали матросами на торговых судах. Считали себя моряками, чехами. А я? Черт его знает, кто я! Факт, что не доживу и до шестидесяти. Теперь осталось уже немного. Что же вы хотите: сижу на бульварах восьмой год.

А ведь я тоже был моряком. Да, был. До войны плавал на итальянских торговых судах. Потом стал морским офицером — немцам хорошие моряки были нужны. Ведь была война. Мобилизовали почти всех мужчин. Война… Слышали? Говорят, гитлеровские генералы опять надели мундиры? Ха! А я вот мичман — военный преступник. Да, да! Еще какой! Я же участвовал в потоплении английского корабля! Но пострадал я не за это, нет! За глупость. Пытался — уж после войны, конечно, — рассказать американцам об одном гитлеровском прохвосте. Выгнали, выбили зубы. Хотел убить прохвоста сам — знали бы вы, что он делал с военнопленными! Не успел. Посадили в сумасшедший дом. Заметьте: потащили не в тюрьму, не на суд, а в сумасшедший дом. Ловкачи!