В зеркале голубого Дуная

Меня разбудило какое-то заунывное причитание. Открыв глаза, я увидел прямо над собой слабо освещенное ночником большое деревянное распятие. Такие же кресты были над изголовьем моих соседей по палате. Я вспомнил, что нахожусь в монастырской больнице. Догадался, что причитание, доносившееся из соседней палаты, было утренней молитвой.

Голоса в соседней палате смолкли, в коридоре послышались шаги, к нам вошла высокая женщина в черном монашеском платье и белом, туго накрахмаленном чепце.

— Грюсготт[169], — сказала она тихим ровным голосом, — на молитву.

Старый коммерсант, кряхтя, приподнялся на кровати и сложил руки на груди. Он сразу стал похож на суслика, стоящего на задних лапках около своей норки. Фольксдойче одним глазом хмуро взглянул на часы, лежавшие на столике — было пять утра, — закутался до подбородка одеялом и пробурчал:

— У меня температура. Я помолюсь потом.

— Вы молитесь? — мягко обратилась ко мне монашка, заметив, что я не сплю.

— Нет. Я атеист.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Женщина спокойно повернулась к старику и начала читать утреннюю молитву. Фраза за фразой она читала молитву по-латыни, а коммерсант хриплым спросонья голосом вторил ей.

Монашка вышла. Старик стал опять укладываться. Он что-то сердито пробормотал в адрес безбожников. Фольксдойче словно ждал этого. Энергично откинув одеяло, он обозвал старика ханжой. Между ними началась неторопливая беззлобная перебранка от нечего делать.

Я лежал с закрытыми глазами и слушал. Из разговора соседей мне постепенно становилось ясно, что из себя представляет больница «Милосердных сестер». Потом, за неделю болезни, я узнал о ней еще больше.

Среди окрестных прихожан больница славилась своей широкой благотворительностью. В четырех больших палатах для бедных лежали сотни две больных, которые за свое лечение совсем ничего не платили. Правда, лечили их весьма относительно, кормили впроголодь, строго заставляли следовать всем полумонастырским предписаниям. Но все-таки денег за пребывание в больнице не брали, а это для частной клиники казалось невероятным.

Имелись в больнице и другие палаты, вроде нашей. В этих палатах люкс за больными был тщательный уход, кормили их хорошо, лечили самыми новыми, дорогостоящими лекарствами. В палатах люкс у «Милосердных сестер» по договору работали известные профессора, оперировали лучшие хирурги. Для больных люкса процедурный кабинет оборудовали по последнему слову медицины. Правда, в этих палатах койко-сутки, процедуры и операции обходились дороже, чем в любой частной клинике. Но состоятельные пациенты— большей частью предприниматели средней руки — на свое здоровье денег не жалеют.

Тысячи окрестных прихожан непоколебимо верили в христианскую доброту «Милосердных сестер», некоторые верующие усматривали в практике ордена чуть ли не социалистические принципы: сестры берут у богатых и дают бедным. Между тем, это был точно рассчитанный и сбалансированный гешефт. Орден не только ничего не терял в финансовом отношении, но даже получал изрядные доходы от больницы. Эти доходы появлялись потому, что почти весь медицинский персонал состоял из безмолвных и бесправных рабынь в черных сутанах, не получавших за свой труд ни единого гроша.

Наша санитарка сестра Луиза приходила каждый день в больницу часа в четыре утра и уходила в девять-десять вечера. Весь день без передышки она мыла, убирала, скребла, возила больных, делала всю черную работу в нескольких палатах. Трудно сказать, когда она ела и был ли вообще предусмотрен для нее обеденный перерыв. Я думаю, что его у Луизы не было, как не было ни выходных, ни праздников, ни отпусков. Таким, как Луиза, внушали, что они служат самому господу богу, какие же тут могут быть отпуска или выходные? На том свете все зачтется, так сказать оптом.

Другая сестра — та самая высокая женщина, которая приглашала меня молиться, была чем-то вроде фельдшерицы. Звали ее Августина. Она брала у больных кровь, измеряла давление, делала различные процедуры по назначению врача. Рабочий день у сестры Августины был такой же длинный, как и у Луизы, но физически, возможно, уставала она меньше. Зато Августина мучилась по другой причине.

В прошлом, двадцать с лишним лет назад, Августина была учительницей. Она преподавала детям в школе родной язык и литературу. Августина любила детей и свою профессию. В монастырь ее привело несчастье— гибель любимого мужа.

По уставу «Милосердных сестер» Августине, как и всем другим сестрам, запрещалось читать газеты и светские книги, слушать радио, смотреть телевизор. Каждый раз, когда Августина невольно нарушала изуверский устав, она должна была каяться на исповеди и принимать от наставницы суровое наказание. Даже разговаривать с больными разрешалось только на религиозные темы и о том, что относилось к их лечению.