В жизни и спорте

дети, сидели испуганные люди. На их лица падало багровое отражение горящего в топке

угля. Приносили и уносили раненых.

Так прошло несколько дней. Потом я заболел тифом. Когда жар наконец прошёл,

мой дед взял меня на руки. Я осторожно потрогал его белую библейскую бороду. "Гляди-

ка, выжил заморыш... Теперь сто лет жить будешь".

Первые послевоенные революционные годы были периодом, когда новое, ранее

неслыханное, что входило в жизнь народа, существовало наряду со старым, тяжёлым

наследием прошлого.

Киев терроризировали белогвардейские банды, немцы, петлюровцы. Потом налёты

прекратились. В один из дней возле города появились кочующие цыгане с шатрами и

повозками. Они меняли, ворожили, плясали и пели под гитару перед уставшими,

измученными людьми.

Как-то раз моя мать бинтовала ногу цыганке, которую укусила лошадь. Я с

интересом рассматривал её серьги, кольца, потрогал её браслеты — они тихо позванивали.

Вдруг, взяв мою руку и пристально взглянув на мать, цыганка быстро сказала: "Ты

будешь богата, твой сын будет богат — знаменитым артистом станет". Уставшей

многодетной матери, конечно, понравилось такое предсказание.

Только вечером мы заметили, что часы "Павел Буре" — гордость нашего семейства

— исчезли. Но всё равно, уже много лет спустя, когда я стал чемпионом, мы с матерью

всегда вспоминали о цыганке с улыбкой.

Я провёл в Киеве всю жизнь, но он не стал для меня привычным и неинтересным. Я

и сейчас отношусь к нему с каким-то восхищённым удивлением, как в детстве. Быть

может, это потому, что я очень часто расставался с Киевом. Но теперь мне иногда

кажется, что тогда я понимал красоту этого города, его природу больше, чем сейчас.

Красота... Когда я познакомился с моим первым учителем — художником-

самоучкой Павлом Кротенко, казалось, я почти понял, что это такое. Он рисовал картинки

для базара: хатки с вербами, девушек и парней в украинских костюмах, белые замки у

зелёных озёр. Мне всё это представлялось прекрасным.

Красота... Смысл этого слова беспокоил меня всю жизнь.

Тогда все достижения человечества в живописи воплотились для меня в картинках

Кротенко. И когда он предложил мне раскрашивать бумажные цветы, чтобы как-то

помочь семье, они были для меня самыми замечательными на свете.

Прекрасной казалась мне и моя первая картина, которую я почему-то назвал "Дом

ненависти": красивый дом, окружённый причудливыми деревьями, мужчина в халате и

чёрной маске. Теперь трудно вспомнить, какие ассоциации будили во мне эти образы.

Моё увлечение рисованием становилось всё серьёзнее. Было время, когда я

окончательно решил, что стану художником, но говорить об этом не отваживался даже

дома. Часто ещё до рассвета я тихонько выходил из дому с фанерным ящиком за спиной и

шёл к Зверинцу.

Когда-то давно здесь водились дикие звери, и киевская знать охотилась в этих

местах. Накануне первой мировой войны Зверинцем заинтересовалась пресса. Здесь

обнаружили пещеры, каменные плиты с надписями.

Но меня интересовало иное: крутые днепровские склоны, влажная от росы трава,

река в предрассветной дымке, спокойная и могучая. Вот-вот взойдёт солнце. Вначале

розовым блеском вспыхивал горизонт, и первые лучи солнца преображали всё вокруг:

нежное сияние прикасалось к воде, золотило песок, изумрудом струилось по зелёным

лугам. Неповторимое мгновение! Как хотелось воспроизвести его... Я щедро наносил

краски на полотно, но всякий раз разочаровывался — нет, не то.

В начале весны пейзажи получались у меня лучше: паводок, раскованная река,

холодная и уверенная в своей силе, потемневшие остатки льда... Всё же летние рассветы

привлекали меня больше, несмотря на "творческие неудачи". Привлекали неповторимой

утренней свежестью, радостным чувством того, что я живу в этом прекрасном мире. Здесь

меня находил двоюродный брат Сашко Горпенко — быстрый, отчаянно храбрый парень.

Он звал меня на Сапёрное поле, к пороховым складам — искать снаряды.

С Сапёрным полем, где находилась бойня, были связаны романтические истории о

киевских мясниках — обладателях богатырской силы, способных сбить быка на землю

одним ударом. Отец охотно рассказывал о них, а случалось, что в наш дом наведывались и

сами герои этих рассказов.

Помню, с каким восхищением мы смотрели на коренастую фигуру мясника

Слуцкого. Говорили, что он мог поднять на спину грузовую машину. Когда в Киев

приезжали цирковые атлеты, Слуцкий в старом борцовском трико, обвешанный медалями

за победы, выходил на ковёр бороться со всеми гастролёрами. Мой брат Григорий был в

восторге от силача, хотя, по-моему, уже тогда не уступал ему в силе. Я откровенно

завидовал силе Слуцкого, но в то же время не разделял восторженности брата. Тяжёлые

бицепсы мясника, его квадратная, малоподвижная, несгибающаяся фигура — всё это

выглядело непривлекательно.

Время было тяжёлое, буйное. Разгульная Барановка — район, где мы жили, —

поджидала парней с Байковой горы. Это были отчаянные и сильные парни. А главное, они

казались мне красивыми в своей бесшабашной удали, силе и смелости. После удачной

драки, а порой и поножовщины "барановцы" возвращались пьяные. Неслась ругань. Люди