В жизни и спорте

в испуге закрывали окна, ставни, гасили свет.

Красота? Оказывается, она оборачивалась совершенно по-другому.

Без отца, рослого, красивого и очень сурового человека, не обходилось в нашей

околице ни одно важное событие. Он всегда был окружён друзьями — во всяком случае,

так эти люди себя называли. Отец охотно делился с ними и зачастую пропивал почти все

заработанные деньги. А вот мать была для меня совсем обычной — молчаливая, покорная

женщина со скорбным лицом. Она никогда не говорила о своих горестях и не жаловалась

на отца. И только в редкие минуты, когда она пела с отцом украинские песни, мать

становилась совершенно иной. Она гордилась своим мужем.

Голодные годы, болезни, бесконечные лишения уменьшали нашу семью. Из

чертовой дюжины детей нас осталось лишь четверо.

А дома по-прежнему было шумно. Грузчики, рабочие много пили, говорили о

французской борьбе, о Щорсе, о возвращении из гастролей по Америке Ивана

Поддубного.

У нас в доме не было книг. Не было их и у моих товарищей. Все знания давала мне

школа, куда я поступил переростком и потому терпел постоянные унижения со стороны

ребят, да и, пожалуй, учителей.

Однажды вечером в трескучий мороз недалеко от нас загорелся трёхэтажный дом. В

зареве пожара и клубах дыма суетились чёрные тени. Из окон летели одежда, мебель,

книги и даже посуда. Когда пожар погасили, мне разрешили взять несколько

полуобгоревших книг. "Жизнь животных" Брэма — первая книга, которую я прочитал.

Среди уцелевших книг были также сборники Т.Шевченко и С.Есенина. Прочитав Брэма, я

без особого удовольствия принялся за стихи. Но неожиданно увлёкся. Позже мне удалось

раздобыть издания Леси Украинки и Владимира Маяковского. И сейчас, хотя память,

конечно, уже не та, что раньше, я помню много стихов, которые с удовольствием читал в

пору моей юности.

Так началась для меня новая, удивительная жизнь. А через некоторое время случай

свёл меня с человеком, который научил меня понимать красоту по-настоящему. Вечером

на одной из наших тёмных улиц я увидел пьяного, лежавшего на мостовой, и помог ему

добраться домой. Это был художник из кинотеатра "Эхо" Пётр Андреевич. На следующий

день я уже бесплатно смотрел фильм.

Так началась моя дружба с "Репиным". Он был одинок, всегда небрит, в толстовке, с

длинными волосами. Каждый раз, закончив оформлять рекламу нового фильма, он

запивал на несколько дней и валялся у себя в комнате в беспамятстве среди холстов и

красок.

Он был чуток, внимателен, заботлив, — мне всегда этого не хватало. Узнав, что я

немного рисую, он начал давать мне несложные поручения: домалевать джинсы ковбоя,

подкрасить глаза какой-нибудь красотке. Рисовал он всегда с иронической улыбкой.

Сначала я не понимал её. Затем мне рассказали, что Пётр Андреевич был известным

художником. Его картины выставлялись даже в Париже. Но в его жизни что-то случилось.

Что — никто не знал. Он приносил мне старые альбомы с репродукциями, — это были

единственные часы, когда он говорил много и с увлечением.

"Акула Нью-Йорка", "Королева лесов", "Месс Менд" — герои фильмов не давали

мне покоя ни днём, ни ночью. Под утро я тревожно засыпал, мечтая о силе и смелости

Дугласа Фербенкса. Актёр проделывал сам, без дублёров, головокружительные трюки, и

его герои, всегда выходившие победителями из сложнейших ситуаций, неотвратимо

действовали на мальчишеское воображение. Для меня началась жизнь грёз и мечтаний. Я

ходил в кино каждый день.

А Пётр Андреевич таял буквально на глазах. Это происходило так быстро, что мне

становилось страшно. Несмотря на его многодневные запои, работники кинотеатра

относились к нему снисходительно. Пил он больше один, потом долго спал.

Проходило несколько дней. Потом он снова приносил репродукции, книги и

говорил, говорил... Слабый, раздавленный человек, он учил меня любить красоту и силу.

Случилось так, что несколько дней я не мог прийти к нему в мастерскую. А когда я

прибежал к Петру Андреевичу, у дверей стояли его сотрудники: уже два дня он не

отзывался на стук. Взломали дверь. В мастерской было очень холодно. "Репин",

скрючившись, лежал на полу...

В день его похорон кинотеатр был закрыт.

Потом мне случалось встречаться со многими художниками и почти все они

находили во мне определённые способности к рисованию. Что греха таить — временами

хотелось сказать: загубил, мол, талант. Хотя увлечение живописью было

продолжительным, но не настолько глубоким, чтобы посвятить этому всю жизнь.

Нужно было работать. В 15 лет я поступил в фабрично-заводское училище.

Я с интересом присматривался к рабочим, создающим точные механизмы. Я увидел

разумную последовательность в рождении приборов. Удары молота на глазах изменяли

форму металла, резец преображал его. Из-под резца вилась горячая фиолетовая стружка. В

термическом цеху кудесники закалки внимательно смотрели в печь... Всё это было

интересно.

Однажды нас построили во дворе. Директор училища представил нам молодого

красивого мужчину. Новый физрук Кондратьев — чемпион СССР 1925 года по тяжёлой

атлетике — нам понравился.

Начались занятия. Мы бегали, прыгали, метали гранаты. В обеденный перерыв