Ва-банк

за коньяком – что он уверен, что через шесть месяцев сумеет опубликовать мою книгу, и на очень хороших условиях.

– Какие гарантии ты мне можешь дать?

– Материально – никаких. Вопрос упирается в абсолютное доверие. Ты не пожалеешь.

«Ишь, куда клонит! Либо он проходимец из проходимцев, либо…»

– Могу я зайти к тебе домой завтра? Если да, то во сколько?

– Приходи обедать к часу. Устраивает?

– О’кей.

Мы зашли еще в несколько баров. Пил он без дураков, но при этом держался великолепно. Все время оставался любезен и весел, а виски лил за воротник, как заправский знаток этого дела.

– До завтра, Жан-Пьер.

– До завтра, Анри.

Не знаю, что произошло, но, обмениваясь прощальным рукопожатием, мы громко рассмеялись.

* * *

В час ночи я добрался до своих. Дети уже спали.

– Это ты, дядюшка? Я думал, что ты в Лионе. Что случилось? Все в порядке?

– Да, что ни делается, все к лучшему. Мой издатель, вернее, тот, кто должен был бы им стать, обанкротился.

И мы дружно расхохотались.

– Поистине, дядюшка, у тебя вечно все не так, как у всех. Каждый раз происходит что-нибудь неожиданное!

– Верно. Всем спокойной ночи.

И вскоре я крепко уснул в своей комнате, совсем не беспокоясь о будущем моей книги.

Не могу объяснить почему, но у меня было доброе предчувствие.

Завтра все должно было проясниться. Ночь прошла мирно.

В час дня в субботу я поднялся на третий этаж опрятного здания в Шестом округе Парижа. Взбираться по ступеням было легко (а это для меня много значило с тех пор, как я сломал обе ступни в Барранкилье) благодаря в том числе добротной ковровой дорожке, на которой не скользила обувь. А на улице все еще шел дождь.

У Жан-Пьера оказалось настоящее индейское племя.

Две красивые дочери, Оливия и Флоранс, восемнадцати и шестнадцати лет, затем довольно длительный перерыв на Марианнином производстве (его жену звали Марианной). Я отметил ее мягкую улыбку и то, как блестели ее глаза, когда она смотрела на малышей, начавших появляться на свет через шесть лет после Флоранс. «Когда их уже больше не ждали», – заметил я, смеясь.

Семья жила в просторной квартире, ухоженной и довольно богатой. Кое-что из предметов старинной мебели указывало на то, что у кого-то из супругов, а быть может у обоих, в роду были бабушки из привилегированного сословия. За разговором я внимательно рассматривал детали.

Во время обеда я отметил две очень важные вещи.

В семье Жан-Пьера умели вести себя за столом, дети ели так же красиво, как и взрослые, лучше Папийона, кандидата на литературный успех.

Стол был круглый, и все хорошо друг друга видели. Старшие дочери с вежливой предупредительностью помогали подавать на стол: одна пошла за чем-то, вторая принесла еще что-то. Видно, что трое малышей обожали отца и разговаривали только с его разрешения, что случалось редко, поскольку Жан-Пьер любил поболтать не меньше, чем я, а этим все сказано – другим почти никогда не представлялся случай вставить слово.

Жан-Пьер действительно разговорился: об открытии Альбертины Сарразен, о ее успехе, о проблемах рекламирования и выпуска в свет нового автора, о взаимоотношениях с прессой, радио и критиками. Он назвал имена всех критиков, дал их характеристику и представил родословную. Легкость, с которой эта информация отскакивала от зубов моего будущего издателя, произвела на меня большое впечатление.

Было видно, что черепок у него варит, что он хорошо знает свое ремесло, рассуждает логично, говорит непринужденно. Так у него в гостиной мы и пришли к соглашению.

– Я доверяю тебе издать мою книгу и представлять мои интересы. Ты знаешь, что я написал ее, чтобы подзаработать, а не из других соображений. И ты знаешь почему.

Он слегка улыбнулся:

– Никому точно не известно, почему пишутся книги.

– Возможно, но я это знаю.

– Ты можешь на меня положиться.

– До свидания.

– До скорого.

– Будем надеяться.

* * *

В пригородном поезде, увозящем меня к племяннику, я уже ни в чем не сомневался и никого не подозревал. У Жан-Пьера все было в порядке, это ясно, ведь у ненадежного человека не могло быть такой прекрасной семьи. Ловок он был сверх меры, но все потому, что плотно сидел на мели и ему надо было вертеться, чтобы обеспечить безоблачное будущее своих родных в тихом семейном кругу.

* * *

Четырнадцать часов полета, и мой самолет приземлился в Каракасе.

– Милая! Я возвращаюсь с победой!

– Правда? Тебя издают?

– Больше того, мне готовят потрясающий успех.

С октября по декабрь мы с Кастельно вели активную переписку. Он очень уважительно отзывался и о рукописи, и обо всем, что он сам прочувствовал, прочитав ее. А прочувствовал он хорошо: «По приезде в Каракас ты, должно быть, спрашивал себя: „А не сон ли это, не лапша ли на уши и т. д.?“ И речи быть не может о том, чтобы переписывать твою книгу и пытаться сделать из нее роман. Нужно просто исправить некоторые ошибки во французском, орфографию и пунктуацию… У твоей книги есть голос, что бывает редко. Мы не станем ничего менять, это будет твоя книга, не беспокойся, и т. д.».