Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Он умел делать прекрасные спектакли. Я по нескольку раз видел те, что родились «из ничего», а получились замечательные театральные действа, где с помощью простейших (вроде бы!) режиссерских приемов и актерского мастерства, жестоких романсов, шуточных куплетов, песен городских окраин, таборных плясок и салонных танцев, — с помощью всего этого воссозданы приметы давнего времени, индивидуальные характеры, воспроизведены мысли и чувства, созвучные тем, которые волновали тогда каждого зрителя.

Они имели — и у публики, и у критики — огромный успех, эти нежные, ностальгические спектакли, созданные им вместе с балетмейстером Никитой Долгушиным: «Звучала музыка в саду», «Какая музыка звучала…», «Концерт — фронту». Среди талантливых актеров там блистательно выделялись Валерий Кухарешин и особенно Нина Усатова, чей заслуженный триумф был еще впереди.

Не дожидаясь, пока я обмакну перо в чернильницу, Фима что-то начал уже пробивать, и на первом витке у него ничего не вышло. Он не стал от меня скрывать правду — поделился своими планами.

— Мы объявим, — убеждал он меня, — другой спектакль, заведомо проходимый. А потом заменим, но скажем, что это та же пьеса, только доработанная в театре. Да вы не бойтесь, привычное дело. У нас есть уже опыт. Ведь вы тоже, наверно, умеете обводить своих дураков вокруг пальца. А мы — своих…

В «Советской культуре», «Вечернем Ленинграде» и других газетах появились сообщения, что Падве ставит спектакль по моей повести «Престиж». Так мы решили назвать и афганскую пьесу, только к повести, вышедшей под этим названием и поэтому проходимой, никакого отношения она, разумеется, не имела. Но все вдруг оборвалось.

Только я, и никто другой, был тому виной. Засосало журналистское повседневье, серьезной театральной работе, как известно, решительно противопоказанное, да и началась такая общественная эйфория, в которой уже не до спокойного письма про социальный конфликт, будто бы переставший быть актуальным.

Мы продолжали встречаться, обсуждать и корректировать наши планы. Фима приезжал в Москву, отсыпался на моем диване после бессонной ночи в «Стреле», заводил разговор о пьесе, но все более и более вяло. Что-то в нем надломилось, запал исчез.

А какое-то время спустя — шел девяносто первый, до судьбоносного и опереточного путча оставалось всего ничего — пришла страшная весть: он свел счеты с жизнью, бросившись с моста в Неву. Чего-то я недоглядел, да и как залезешь в душу, где идет безумная и мучительная борьба с собою самим?

Про урюпинскую и томскую истории я вспоминаю часто и все мечтаю, наивный человек, вернуться к ним, рассказать о тех драмах не конспективно и совсем в другом жанре. Очень уж я вжился в судьбу двух погибших людей, которых никогда не видел, но кажется, что был с ними близко знаком. Не о таких ли — помните — давным-давно писал Пастернак: «В них не было следов холопства, которые кладет нужда. И новости, и неудобства они несли, как господа».

Как господа… Но реальными господами были и остались другие.

Очередная счастливая случайность: на пляже благословенного Рижского взморья подошел ко мне незнакомый мужчина и вместо приветствия спросил — в лоб:

— Не хотите ли написать для нас пьесу?

Это был Борис Голубовский, в то время главный режиссер московского театра имени Гоголя, теперь профессор Академии театрального искусства.

— Хочу, — сразу ответил я, хотя ни о чем подобном до той минута не думал.

Впрочем, нет, думал! Конечно, думал!

Прочитав за несколько лет до этого один мой очерк, перенести его на сцену захотел Юрий Любимов. Но быстро остыл. А я уже был в работе. И бросил ее на полпути, как только увидел, что планы Любимова решительно изменились. В претензии я, разумеется, не был. Но увлеченность прошла. И как только Голубовский задал вопрос, почему-то тут же вернулась. Тем более, что замысел, про который я ему рассказал, когда мы оба вошли в холодную воду залива, пришелся ему по душе.

Так родился спектакль, который в Москве шел под не слишком зазывным названием «Закон», а в других городах — под более привлекательным: «Выстрел в тумане». Его подлинный, документальный сюжет был воспроизведен мною в очерке «Туманным утром» — сюжет абсурдный, трагический и нелепый. Скорее пригодный для студенческого семинара на юрфаке, чтобы поломать голову над судебными парадоксами, чем для театра, который живет по другим законам. Но не случайно же на этот очерк, пусть только временно, обратил взор Юрий Любимов. И Голубовский тотчас же понял, какой сценический потенциал в том абсурде заложен.