Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Арестовали Нюхалова. Два его соучастника скрылись. Следствие началось по новому кругу. Ну, а что Лиморенко? Он не просто врач, он врач-биохимик, в бытность свою студентом — политагитатор и политинформатор. «Морально устойчив». Суд сохранил ему свободу по причине куда как весомой: «…представлена исключительно положительная характеристика». Где он теперь, исключительно положительный? Тоже копает?

Напрасно я о нем так плохо подумал. Лиморенко в Москве, работает, получает зарплату. Уклоняться от встречи не стал, явился тотчас, подавленный, настороженный. Мы записали в редакции его монолог на пленку.

Вот небольшой отрывок: «Когда мне сделали предложение… В общем, золото поискать в братской могиле… Я, конечно, заколебался, но материальное положение, сами понимаете… Хотелось поправить. Ведь шесть лет в институте, стипендия сорок два, это легко? Вам бы хватило? Стал работать… Стажер-исследователь… Звучит здорово, а зарплата? Девяносто два… А у меня молодая жена. Одеться надо? Развлечься надо? Все были молодыми, правда? Что мы, хуже других? Летом я подрабатывал физическим трудом. Даже был лесорубом, представляете? Но это не решало проблемы. Вот эти несколько лет нищеты все и определили. Колебаний у меня больше не было».

Он не темнил и, похоже, не рисовался, где там рисовка — крах, катастрофа, дорого бы дал, чтобы остаться в былой «нищете», чем с таким кошмарным клеймом, да еще без монет и забитых землею коронок…

Характеристика? Он усмехнулся: сам же и сочинил. Сам же себе и вписал: «Морально устойчив». А подписи? Подписи настоящие: «треугольничек» добрый, подмахнули не глядя. Хоть спросили, зачем эта характеристика? «Я сказал: так, чепуха, автоавария, есть пострадавшие, ну и вот для формальности».

С опозданием почти на год пришел в институт приговор. Правда открылась. Лиморенко был уже не стажером, а аспирантом, «отличился постоянным стремлением повышать свою квалификацию» (из рекомендации в аспирантуру). Судимость свою он скрыл. Намечался скандал.

В заявлении о добровольном уходе написал: «по семейным причинам». Не хотел подводить директора — так он нам объяснил. Сейчас работает на предприятии с непроизносимым названием «Моспромстроймеханизация». Боится огласки — только что вторично женился, жена причастна к искусству, каково ей будет узнать?!

Мы над степью стоим.
По шоссе пылит Крым.
Вздрогнул череп под скальпом моим.

Может быть, проявить понимание? Посочувствовать? Войти в положение? Изменить фамилию… Или поставить спасительный инициал… Как-никак подающий надежды, в самом начале пути. Занимался гормоном кита. Перешел на гормон человека. Отличился стремлением… И заслуживают ли насмешки его убогие доводы: «одеться», «развлечься», «молодая жена»? По-человечески их можно понять.

По-человечески… Лиморенко ни разу не вспомнил про тех, кто во рву, про расколотые их черепа, про вырванные из челюстей зубы. Ни разу! Лишь о себе и своей молодой жене. Двенадцать тысяч молчат, но их голосами надо определить, какая мера возможного милосердия не будет кощунством.

Сюжет близок к финалу. Скоро новый суд. Нюхалова ждут места отдаленные. Кременский приедет на своем «Запорожце» пожелать приятелю скорейшего возвращения. Лиморенко вызван свидетелем: ведь в дальнейших раскопках он не участвовал. Появятся новые имена. Всплывут еще какие-то подробности. Уточнится граммаж. Изменятся цифры.

Ну а как насчет эпидемии духа? Поищем причину. Но не «частного случая», а события, леденящего душу. Явления, которое поэт назвал «алчью». Может быть, «алчь» тоже еще не причина? Может быть, это следствие каких-то иных причин? Более общих и более ядовитых. Звено в цепи — несомненно, но им ли цепь начинается?

Поищем причину. А выводы сделаем? Или снова — поговорим, содрогнемся, вскрикнем от ужаса? И успокоимся — до нового рва?

Симферопольский не прекратился процесс.
Связь распалась времен!
Психиатра — в зал!

Зачем психиатра? Нужен ассенизатор.

Вот такой очерк, в котором я, повторю это снова, не изменил ни строчки (а как хотелось! ведь писался он в 1986 году — с тех пор прошла эпоха), был трусливо и подло запрещен — не цензурой даже, а анонимным звонком какого-то очень вельможного чина. Настолько вельможного, что «сам» Изюмов безропотно исполнил распоряжение и потом молчал, как партизан, когда я попробовал вызвать его на откровенность. Нашел кого!..