Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Они встретились в дискотеке, когда знаток медицины опять посетил родные места. Гремела музыка, ей в такт мигали красные и зеленые лампочки, отбивали ритм каблуки… «Нюхалов и Кириллов предложили мне принять участие в раскопках, прилично заработать…» Может быть, он решил, что его приглашают в археологическую экспедицию? Гремела музыка, мигали лампочки, юные парочки обнимались и целовались, отбивая ритм каблуками. «Я спросил, есть ли там золото (украшения, коронки)… Получив подтверждение, согласился».

Что было дальше? Дальше была «операция». И длилась она не одну ночь и не один день.

Ночью копали. Об этом все четверо вспоминают охотно, с деталями: труд нелегкий, ныли ноги и руки, отоспишься в траве и опять за работу, в голове гудит, царапины, ссадины, синяки, кровь течет — не замечаешь, молча, без нытья, по-мужски. «Кременский в качестве водителя ведал еще снабжением, — не забыл отметить Нюхалов. — Доставлял продукты… Мы покушаем и с новыми силами копаем…»

Днем делили добычу («по-честному, без конфликтов»), искали клиентов, сбывали, прятали, снова сбывали, тратили выручку. Судом установлено, что «всего из братской могилы было похищено ценностей… на сумму 54532 руб. 31 коп.» Судом установлено — это не значит, что именно столько добыто. Это значит, что столько подсчитано — по квитанциям скупочных магазинов, показаниям подсудимых и очевидцев, результатам обысков, выемок и других следственных действий. Впрочем, важно ли в конечном-то счете — сколько граммов, рублей и копеек…

Им, наверное, важно. Показания Кременского помните? «Крупные материальные затруднения… Самые необходимые покупки…» Вот и появилась возможность наконец-то их сделать: «Я достал японский магнитофон за 1700 рублей, для семьи дефицитные продукты, съездил на экскурсию в столицу». Другие тоже не очень скупились. Только Лиморенко не шиковал. Цепочки, мосты к коронки перевел в деньга, а монеты привез в Москву, спрятал дома на черный день.

Взятые, как говорится, с поличным, они не упирались, не юлили, не отрицали своей вины — вели себя чистосердечно, чем заслужили симпатию у следствия и у суда. Чистосердечие это можно легко понять и легко объяснить, потому что ничего им особенно не грозило. У юристов на первом плане было совсем не то, о чем вы сейчас прочитали.

В поэме «Ров» есть такие строки: «…пострадали больше те, кто перепродавал». Как ее не заметить, эту чудовищную нелепость?! Но надо, думаю, объяснить, откуда она — только ли по странному упущению судей? Почему перекупщики Ахмедов, Меликян, Файзулаев получили по пять или шесть лет лишения свободы, а гробокопатели, все, кроме Кириллова, — только условно? Да еще с божественной мотивировкой: совершено, сказано в приговоре, «преступление, не представляющее большой общественной опасности». (Зачем, опять повторю, скрывать имена? Страна должна знать и этих своих героев: под приговором подпись народного судьи Романа Михайловича Морозко).

Так откуда же такое — как бы сказать помягче? — смещение акцентов? За надругательство над могилой предусмотрен карательный потолок — три года лишения свободы. А за нарушение правил о валютных операциях (драгоценные металлы юридически та же валюта) даже пятнадцать не потолок — допускается смертная казнь. В том атавистическом снисхождении, которое брезгливо оказывает закон корчевателям братских могил, — нет ли в нем очевидного вызова самым важным и самым главным устоям морали?

Все могилы священны, но ров безвинно казненных — симферопольский или какой-то другой — что тут доказывать?! — вызывает совсем особые чувства. Именно они диктовали поэту его гневные строки: «В ужасе глядим друг на друга, все не веря, как в страшном сне…» Мне тоже не верится, но в другое: как же это мы оплошали, ничем не выделив, никак не отметив, не признав тягчайшим грехом посягательство на наши святыни — на «землю, где столько лежит погребенных»?! Это строки уже другого поэта — он, наверное, тоже бы ужаснулся, узнав про новые злодеяния у старого рва. На много ли они извинительней, если подумать, — по зверству, по тупости, по духовному одичанию, — тех, тогдашних, декабрьских выстрелов? Первой казни, за которой почти полвека спустя последовала еще и вторая?..

Не тащи меня, рок,
в симферопольский ров.
Степь. Двенадцатитысячный взгляд.
Чу, лопаты стучат
благодарных внучат.
Геноцид заложил этот клад.