Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве

В Хорбатове, на последней трактовой остановке, в огромной избе с маленькими зарешечёнными окнами, Юхоцкий собрал вокруг себя на нарах всех политических и зачитал свои законченный «обвинительный акт» с двадцатью пространными пунктами, Николай Евграфович был свергнут с поста старосты как дворянин, чуждый революции. Да, Юхоцкий судил его от имени революции!

4

В Качуге партию погрузили в паузок. Шестеро ссыльных сели в нос за вёсла, все остальные разместились на вещах в открытом прямоугольном «трюме». Паузок отчалил от пристани и двинулся вниз по Лене.

Николай Евграфович сидел на своих книжных тюках у борта и задумчиво смотрел по сторонам. Справа к самой реке подступали красные скалы, слева тянулась грядой лесистая крутая гора, на вершине которой виднелись, как заплаты, чёрные и светло-зелёные полоски пашен. Крупному землевладельцу здесь негде было разгуляться.

— Да, тесновато тут жить мужику, — заметил кто-то.

— Как тесновато? — сказал духобор Малахов. — Столько простора.

— Одни горы.

— Ну и что, что горы? И в горах можно жить. — Малахов осмотрелся кругом и вздохнул. — Господи, велик твой мир! А человеку и правда тесно. Потому что он, человек-то, не понимает, что всё царство божье в нём. Душа была ещё до сотворения вот этого мира. — Малахов показал рукой на горы. — Душа наша нала ещё тогда, когда нас не было, потому мы и не помним, кем были прежде, до прихода в этот мир.

— Значит, человеку так и суждено жить падшим? — сказал Федосеев. — Не подняться ему, раз он таким и пришёл сюда. Так?

— Нет, Николай Евграфович. Человеку мешает его плоть. Она не даёт вспомнить, кем он был раньше. Кто победит свою плоть, тот просветлит память и вспомнит, кем был. И поднимется.

— Поняли, господин Федосеев? — вмешался Юхоцкий. — Революция-то, выходит, совсем не нужна. А вы в «Крестах» сидели. Сглупили в молодости. Теперь вот раскаиваетесь. Не так ли?

Николай Евграфович посмотрел на него, на его жену, приехавшую в Сибирь добровольно, на милую дочку, нежно прижавшуюся к отцу, посмотрел, ничего не сказал, только отвернулся и, облокотившись на борт, опять стал смотреть на горы, успокаивая себя тем, что скоро (остаётся какой-нибудь час) он высадится в Верхоленске и расстанется с этим злобным и хитрым одесситом.

Он не знал, что жена Юхоцкого, прибыв в Иркутск, выхлопотала, чтоб её мужа, которому была назначена ссылка в Якутск, оставили в Верхоленске. Это выяснилось внезапно при высадке.

Николай Евграфович, выгрузив из паузка свои книжные тюки и сложив их в кучу, заметался по берегу, ошеломлённый неожиданной неприятностью. Стиснув зубы и вцепившись обеими руками в поясной свой ремень, он нервно шагал взад и вперёд, а верхоленские ссыльные, пришедшие встречать новичков, недоуменно стояли в стороне, не решаясь к нему приблизиться. Но один из них, коренастый, на вид похожий на рабочего, всё-таки потом подошёл.

— Что с вами? — сказал он. — Успокоитесь. Верхоленск не так уж страшен. Поглядите-ка. Прекрасные места.

Федосеев осмотрелся. Та заречная гора, которая зелёной грядой тянулась слева, тут обрывалась, и из-за её мыса выходила к Лене цепь деревень. А уездный Верхоленск протянулся длинной кривой линией по правому берегу. За улицами поднималась крутая сосновая гора с укромным распадком, уходящим в глубь тайги.

— Что ж, места неплохие, — сказал Николай Евграфович. — Но дело не в местах.

— А в чём же? В людях? И люди здесь хорошие. Обживётесь. — Незнакомец протянул руку. — Лежава. А вас мы уже знаем. Слух пришёл раньше вашей партии. Мы рады видеть здесь настоящего марксиста. Идёмте, представлю вам наших. — Лежава подвёл Федосеева к своим друзьям.

5

Здесь надо отбыть пять лет. В труде эти годы прошли бы незаметно. Но вот шли дни и недели, а работа не двигалась. Мешал Юхоцкий. Он размножал свой «обвинительный акт» и ежедневно посылал один экземпляр в какую-нибудь сибирскую колонию ссыльных. Николай Евграфович вскоре стал получать злые письма и угрожающие анонимки. Сначала он жил в шестистенной избе, в той её половине, где столовались политические, а потом ему показалось, что его новые знакомые, сбитые с толку сплетней, в самом деле в чём-то его подозревают, и он нашёл на этой же набережной улице отдельную избушку во дворе крестьянина и поселился в ней, хотя завтракать и обедать ходил в столовую колонии.

За русской печью была отгорожена спаленка, едва вмещавшая небольшую деревянную кровать, которая ночами казнила ссыльного, не давая ему успокоиться и забыть оскорбительные анонимки. Но однажды его растревожило не какое-нибудь ядовитое послание, а милое и бесконечно доброе письмо Марии Германовны. В этом письме Маша клялась своему другу, что, как бы ни сопротивлялось начальство, она добьётся разрешения на брак и приедет в Верхоленск.