Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве

Снег перестал. У крыльца, под фонарём, стоял белый битюг, впряжённый в огромные сани. Возчик принимал вещи и клал их в передок.

— Ну, счастливо оставаться, — сказал Николай, подавая хозяйке руку. Она всхлипнула, сморщила дрожащие губы.

— Не забывайте нас, Коля. Заходите. Да берегите себя, не лезьте зря на рожон-то. Засадят — спохватитесь.

— А, всё пустяки, — сказал хозяин. — Не слушай баб и не связывайся с ними. Шагай, куда шагается. Что в тюрьме, что во дворце — везде одинаково. Ни пуха, ни пера. — Он хлопнул Николая по плечу. — Митрич, не вздумай с него денег просить.

— Ну, ещё чего! — сказал возчик. — И так не в обиде.

Николай вскочил в сани. На улице он оглянулся — Поляковы стояли у открытых ворот, Александра Семёновна крестила отъезжающего, а муж смотрел неподвижно, безвольно опустив руки, и не верилось, что это тот самый ротный, которого ни разу не приходилось видеть грустным.

Было жалко добрых хозяев. Николай думал об их безрадостной жизни, не откликаясь на разговор Митрича, сказал только, куда ехать, и опять смолк. Но когда свернули в тихую сугробистую улицу, он увидел знакомый деревянный домик, глянул в его скромно светившиеся окна и повеселел: лучшего места для работы, пожалуй, не найти было во всей Казани.

— Приехали, — сказал Николай, тронув рукой возчика. — Обождите тут минутку. — Он соскочил с саней, взял и понёс к воротам свой чемодан, тяжёлый, точно свинцом заполненный.

Чемодан этот, набитый бесценными любимыми книгами, долго потом стоял забыто под кроватью. Захлестнула политическая и экономическая литература, началась переписка с высланными друзьями, завязались серьёзные споры с казанскими народниками, всё заметнее отступающими от революционного пути. Николай вступил в Верхне-Волжское землячество и стал его казначеем, открыл много тайных пристанищ, ходил на студенческие сборища и вечеринки и везде, где затевались разговоры о том, куда молодёжи идти, отстаивал то направление, какое взяли его кружки.

У него было теперь два кружка, небольших, но достаточно крепких, способных расти и выдерживать напор разнообразных и противоречивых течении. Один, старый, очистился в тревожные дни декабря от трусов и болтунов, другой, недавно возникший, объединил надёжных товарищей, ужо проверенных студенческими событиями. Подбирались и курсистки. Правда, девицы охотнее шли к народникам, туда их манила романтика, а марксистов, только-только появляющихся, они считали слишком трезвыми. Читая «Царь-Голод» и «Наши разногласия», они пожимали плечами и говорили: «Это и есть марксизм?»

Васильев имел широкие знакомства и помогал Николаю отыскивать новых нужных людей. Раз как-то он пригласил его к себе.

— Приходи, будет интересная компания. Может, кого приглядишь.

Васильев жил у брата, профессора-радикала, который любил свободно поговорить, и до университетского разгрома у него часто собиралась оппозиционная казанская молодёжь, потом его квартира для многих закрылась, а теперь, когда правительство, подавив студенческий бунт, несколько успокоилось, учёный, видимо, снова распахнул свои гостеприимные двери.

Нет, двери даже днём оказались закрытыми на крючок. Николай дёрнул висевшую на проволоке костяную ручку, в прихожей зазвенел колокольчик, послышались шаги, звякнул откинутый крючок. Дверь открыла весёленькая свеженькая горничная.

— Вы Федосеев? Проходите, вас ждут. — Она приняла шинель и фуражку. — Пожалуйте, вот в эту дверь, к молодому, старший сегодня занят.

За дверью, на которую указала горничная, шёл громкий и беспорядочный разговор. Николай, вскинув голову, забросил назад волосы и вошёл в комнату. Тут было людно и дымно. Васильев выскочил из-за стола.

— Опаздываешь, дорогой. Знакомься вот, а я пойду распоряжусь насчёт чая.

Николай подошёл к двум девицам, очень похожим друг на друга. Одна назвалась Полей, другая — Соней. Рядом с ними на кушетке сидел, уткнувшись в журнал, тощий студент в форменной тужурке. Он не поднимая головы и продолжая читать, привстал и протянул руку.

— Санин.

Николай глянул в угол, увидел сквозь дым Ягодкина, обрадовался, заспешил и, знакомясь с остальными, не присматривался к ним, не старался запомнить их имена и фамилии.

Ягодкин поздоровался с ним двумя руками, подставил ему свой стул, а сам сел на подоконник. Разговор возобновился, люди вернулись к прерванному спору. Ягодкин, пользуясь шумом, заговорил с Николаем.

— Рад вас видеть. Всё как-то не удавалось встретиться. Вы почему тогда сбежали?

— Когда? Откуда?

— Из дома за Арским полем.

— Слишком злобно там ругали Плеханова. Злобно и бестолково. Противно было слушать.

— Да, кричали безобразно. Я сам хотел сбежать и догнать вас. Вы мне понравились с первого раза. В тот день, когда Гурий познакомил нас в лавке Деренкова. Помните?

— Помню, конечно.

— Гурия выпустили.

— Выпустили? Хорошо, очень хорошо!

— Слышал, вы были знакомы с Мотовиловым. Это правда?

— Да, был знаком. Так, поверхностно. А вы всё ещё мечтаете о бомбе?

— Да бросьте, Плетнёв тогда пошутил. Я в березинскнй кружок ходил, да скучно стало. Говорят всё об одном и том же — о спасительном мужичке.