Валенсия и Валентайн

И вот в следующее мгновение, так и не поняв, как это случилось, я обнаружила, что следую за уличным музыкантом в пиццерию, осторожно ощупывая порез на щеке кончиком безымянного пальца.

Мистер Валентайн постоянно говорит мне – говорил мне, что если бы я посмотрела на него, когда уходила с Конором, то увидела бы, как он смотрит мне вслед, сжимая свой велосипедный шлем и жалея, что у него не хватило смелости пригласить меня тогда на свидание.

Миссис Валентайн бросает взгляд на часы.

– Боже мой, мы сидим тут и разговариваем уже полчаса. То есть я болтаю уже полчаса. А ты даже не пикнула.

Анна улыбается.

– Все в порядке. Я люблю любовные истории.

– Это не любовная история, – сухо говорит миссис Валентайн. – Не забыла? В конце он исчезает.

– Правда, – говорит Анна, не зная, что еще сказать. – Я имею в виду, что начинается как любовная история.

Миссис Валентайн довольно улыбается.

– Да, и любви там предостаточно. Но только это не любовная история.

– Правда, – снова говорит Анна. Миссис Валентайн немножко чудная.

Глава 9

– Ты умрешь, – сказала птица. Предсказание прозвучало не мрачно; птица смеялась над ней. Считала ее глупой. – Какой словарный запас. – Получилось похоже на Джона Клиза, только без юмора. – Я позвоню в полицию! – Она слетела с картины и выпорхнула из окна колл-центра, и когда Валенсия посмотрела ей вслед, то увидела черное-пречерное небо. Словно заглянула в бездонную пропасть, только уходящую вбок, а не вниз. Или она смотрела вверх? Была ли комната боковой? Лило как из ведра, и струи падали прямо, как будто окно находилось на потолке.

В углу комнаты горела плита.

У плиты стояла кровать, и на кровати лежала ее бабушка, съежившаяся и исхудавшая.

– Валенсия? – позвала она. Голос ее сухо потрескивал, как огонь в печи. – Мне в самом деле не очень хорошо…

– Мне в самом деле не очень хорошо… Я умерла. – Голос принадлежал кому-то другому, чье лицо было скрыто. Женский голос доносился из инвалидного кресла, обращенного в противоположную сторону и необъяснимым образом находящегося не в той же комнате, что и ее бабушка, но в той же, где была Валенсия. Сгорбленная фигура с понурыми, как будто на них давил дождь, плечами. Короткие волосы прилипли к тонкой шее.

Несмотря на проливной дождь, пламя перекинулось на стены, ухватилось за них, забралось вверх и ползло теперь по потолку к Валенсии.

– Ты должна была проверить. – Сухой птичий клекот вернулся, как будто сама птица сидела на ветке прямо за окном, чтобы дразнить ее, оставаясь невидимой. – Здесь все сгорит дотла, и ты умрешь, ты умрешь, мы все умрем…

Охваченная огнем, комната начала падать, и здание превратилось в самолет.

– Не бойся тридцать пятого дня рождения, – сказала птица. – Ты не доживешь до тридцати пяти.

Ее разбудил шаркающий звук на кухне. Валенсия резко выпрямилась. Тишина.

У нее всегда были очень яркие сны, но в первые дни после похорон Шарлин они на какое-то время превратились в невыносимые кошмары, вырывавшие ее из сна, кошмары настолько реалистичные, что она забеспокоилась: либо ей видятся демоны, либо она сходит с ума.

В этих снах тело мертвой девушки, теперь освободившееся от инвалидного кресла, стояло в центре спальни. Просто стояло там, разлагаясь. Иногда оно кивало головой – вверх и вниз, так энергично, что челюсть отваливалась и громко лязгала зубами. Иногда оно внезапно приближалось к кровати Валенсии, а иногда исчезало, но Валенсия все равно слышала, как оно кружит поблизости. Казалось, огорчая и пугая Валенсию таким образом, оно испытывало радость. В конце концов оно удалялось из комнаты и понемногу затихало, пока наконец Валенсия не переставала слышать звук этого жалкого, хрустящего тела.

После последнего шума, когда все стихало, Валенсия еще долго лежала неподвижно, словно замерев, на спине. Она не могла ни кричать, ни плакать, ни даже отличить сон от реальности. И просыпалась по будильнику, задыхаясь.

С годами эти сны ушли, но страх перед ними все еще оставался. Как будто Шарлин – или ее ужасный призрак – каждую ночь проникала в кухню. И время от времени Валенсия просыпалась оттого, что слышала, как там что-то движется.

На кухне никого нет. На кухне ничего нет. Тем более на кухне нет Шарлин. Убеждая себя в этом, Валенсия в какой-то момент спохватывалась, опасаясь, что эти мысли дадут противоположный эффект, породят наказание за ощущение безопасности, сыграют роль триггера.

На кухне может что-то быть, думала она, вычеркивая первую мысль, а потом беспокоилась, что эта мысль каким-то образом приведет к тому, что на кухне кто-то появится.

Она пыталась очистить разум, отбросить все мысли и сосредоточиться на чем-то совершенно другом. Она даже придумала стишок, чему мать научила ее в детстве, когда ей было трудно заснуть.